Было мне тогда лет двенадцать. Это тот возраст, когда тебе начинают нравиться девушки (не ровесницы!), а ты для них в этом плане пустое место, «ноль без палочки».
Она была года на три – четыре старше меня. Жила с родителями в Жигулевске. Приехала к дедушке на октябрьские каникулы. Начало ноября, а тепло-тепло было. Стадом к этому времени коров перестали пасти, а на зимнее содержание – рано еще. Вот и отправили нас с ней пасти скотину в урочище «Колоды» (в старое время там около полевого колодца долбленые дубовые колоды для водопоя лежали). На озими. Конечно, это воспрещалось. На то и объездчики были. Строгие-престрогие. Изловят - корову на колхозную калду поставят: плати штраф. Ну да умеючи-то да хорошо местность знаючи, и да не обезопаситься? Объездчика-то нам чуть ли не за версту будет видно, а ему нас за лесом-то – фигушки! Ну а подскочит верхом-то, мы уже на опушке, на травке пасемся.
Но ведомы ли были такие премудрости-прехитрости городской юнице? А посему она ко мне как бы в подчинение попала. Слушается! А как в чем-то сплоховала, что-то не то или не так сделала, я даже прикрикнул на нее разок-другой. Когда по делу – на прекрасный пол это действует, и даже невольное уважение у них вызывает такое вот обращение-то (именно невольное!).
Ну за лесочком-то скот пасется себе и пасется. А нам что делать? Коль уж я за коновода, то повел ее в лес. Падышами, ну то бишь падалищными яблоками лакомиться. А я знал там одну такую яблоньку, под которой яблочки в опавшей листве, как зайчатки, прятались - сладкие-сладкие («Ну прямо, как садовые!»). И надо же, как будто нарочно получилось: я под этой приметной моей яблонькой, что в окружении трех липок затаилась, яблоки-то в прошлый раз не все собрал (Сколько потом по жизни убеждался: умеет и, наверное, любит Господь Бог побаловать нас иной раз такими вот случайностями!). Вот они и пригодились. Как они аппетитно хрустели на ее молодых зубках!
Паренек я был начитанный да и в тятяньку басливый – ей интересно стало со мной. А к тому же я, когда еще нас только на пастьбу с нею сводили, заметил: она заинтересованно-заинтересованно глянула тогда на меня. И когда матушка моя в шутку понапутствовала нас: не ругайтесь, мол, там, ну то бишь не ссорьтесь, она, ласково глянув на меня, спросила: «Не будем?» И когда уже на прощанье Матушка еще раз наказала мне: «Не дерзи ей, а то я тебе!» - она как бы покровительственно пообещала за меня: «Не будет!»
Ну не стоять же меженными столбами на лесной опушке-то – в догонялки принялись играть. Как же приятно было, догнав, обнять ее! Замечал краем глаза: и ей это приятно было. А потом бороться принялись. И я впервые в жизни нечаянно за девичьи груди схватился. Рука сразу же отпрянула. Но упругость их, как резинового мячика, в памяти осталась. Смутилась и она: «Ну хватит баловаться!». После этого за пастьбу коров завзято взялись и целый час не разговаривали.
А когда под вечер возвращались с коровами домой, весело-весело болтая, она вдруг как-то на полуслове замолкла, а, как зашли за колхозные сараи за околицей, где нас никому не видно было, приблизилась ко мне, взяла за плечи и смущенно спросила:
- Ты уже целовался?
- Нет. А ты?
- То же нет. А хочешь, я тебя поцелую? – и, схватив за шею, поцеловала, сначала около губ, а потом и в губы. Но робко-робко. И вот, как увижу лесную яблоньку, сразу же вспоминается яблочно-кисловатый вкус и аромат ее губок…
А потом смущенно и вместе с тем строго спросила:
- Ты не болтун?
- Что ты, что ты! - я аж руками взмахнул.
Шестьдесят с лишним лет молчал – вот только теперь ее первый ученик рассказал о своей незабвенной учительнице…