Вот исконный горожанин Карл Маркс, весьма и весьма недолюбливавший крестьянство за его якобы мелкобуржуазность и реакционность, в одной из своих работ даже посетовал на «идиотизм сельской жизни». Эх, Карл свет-Генрихович, побывал бы ты в пору своей младости в моём родном селе Аскулы, Богородское тож на Святки – отнюдь не исключено, что во след за Александром Сергеичем тоже бы воодушевлённо воскликнул: «Что за прелесть эти Святки!». Святки наряду с Масленицей, Красной горкой, Троицей и Иваном Купало это была очень развесёлая пора у наших предков-русичей
После праздничного рождественского обеда моих земляков неодолимо на улицу влекло: детишкам - поозоровать, молодежи – повеселиться, а кто постарше – и тому не терпелось себя показать и на людей посмотреть, но…
Вы что думаете, взрослые на Святки-то целыми днями по гостям расхаживали? Нет, если они и собирались за столом попраздновать с роднёй и близкими в эти дни, то только вечером, когда во дворе уберутся. А днём даже в светлый праздник Рождества твоя скотинка (вот нехристь-то – прости, Господи!) за праздничным столом тебе особо-то засидеться не даст. Чуть что, во дворе твоём ну ни такой ли концерт самодеятельный начинается! В жалобное коровье «му-у!» этаким аккордом вливаются овечьи «мэ-э!» и козлиные «мья-я!». Куры, на что уж, казалось бы, толерантные существа, и те хай поднимают! Оно и понятно: голод не тетка…
А вот детвора – та уже после обеда «отрываться»-то начинала. Ну вот хотя бы в снежки поиграть – не завлекательно ли это? Или того же снеговика лепить. И добросовестно участвующую в этом коллективном труде соседку-отроковицу домой за двумя морковками послать. Спросит, зачем две-то? Надо показно изумиться её несообразительности: а нос-то из чего соорудим?! Ну мы, детвора, снежками-то пулялись, по словам моего отца, как ещё необстрелянные молодые солдатики на фронте, что из окопа в сторону противника наугад из винтовок-то палили. А вот добры молодцы да красны девицы, глядя на нас, этим делом занявшиеся, те прице-е-ельно стрельбу-то вели. Ещё как прицельно-то! Запустил снежком в «кого надо» - ответ получил. Вот тут-то и «перестрелка» началась, которая нередко, как и на фронте, в рукопашную переходила. Не дай Бог, если «кто надо-то» шибко дебелая, ну то бишь упитанная да могутная попадётся! Разом в снег уложит (мол, знай наших!). Не приведи Бог такое: до самой Масленицы на тобой насмешничать будут: «Ай-яй, как она тебя завалила!». Но какие всё же многоумно-смекалистые были наши бабушки и прабабушки! Ежели наверху-то оказалась, так на самое-самое короткое время. Тут же, бывало, смызнёт с него и как бы ненароком этак смиренно-смиренно подвалится под него и чуть ли не восхищённо умаслит(откровенно смеясь в душе при этом!) : какой-де ты силач, однако! Это я уже с высоты более чем семидесятилетнего возраста своим молодым землякам поучения для возвещаю: за показной беззащитностью самарянок нередко такой бонапартизм скрывается! А чего бы хотели-то от потомиц волжских казаков (разбойников?). Не про такую ли горестно-горестно поётся в песенке, что самаролукцы привезли с собой (не на возах с поклажей, а в сердцах своих!). – не про ту ли, что на Святки парня угрохала, а потом пожалела (видели бы вы слёзыньки на её лукавых глазах!):
Красная девка
Парня сожалела:
За правую рученьку
Его подымала,
Пуховую шапочку
Ему надевала,
Смур кафтанчик
На ём отряхивала,
Ситцеву рубашечку
На ём зашивала.
«Пойди, выйди, матушка,
Пойди, попеняй-ко:
- Уж как тебе, девушка,
Как тебе не стыдно:
При всём-то при миру,
При всём при народе,
В большом хороводе».
А как свечереет, тут уже добры молодцы и красны девицы по настоящему на «сцену выходили». Собирались на Базарной площади, где дважды в год на Масленицу и по осени (по-моему, на Сергия) собиралась всесамаролукская Богородская ярмарка (Аскулы, Богородское тож до начала ХХ века были волостным центром всея Самарской Луки!). К святочным дням эта площадь вычищалась от снега чуть ли не до земли, да толку-то? Валенки – это тебе не гусарки-полусапожки: как ни стучи ими, кадриль вытанцовывая или «подгорную» с частушками выплясывая, в десяти саженях не слыхать. Не то, что на Красную горку или в Светлую седмицу, а и на Масленицу даже, когда так на этой площади-то так вытопывали, что даже на Задуваловке (окраинная улица нашего села) слыхать было. Но и в валеночках нашим тогда молодым-молодым, красным-красным, ну то бишь красивым бабушкам и прабабушкам велелепно и превольготно плясалось и танцевалось. А валеночки, валеночки-то на них - одно загляденье! Вот что не жадобились, то не жадобились аскульские отцы семейств для любимых дочек чёсаночки из поярковой шерсти-то валять. Матушка моя незабвенная Анна Никифоровна до старости вспоминала, как отец её, а мой дед Никифор для них с сестрой Екатериной аж в Сосновый Солонец на жеребце Игреньке езживал знатному катале тамошнему валять их заказывал (но и дочери, не в обиду нам, мужикам, будь сказано, намного отзывчивее к отцам-то, нежели сыновья!).
Не редко плясали, что называется, до упаду – это когда соперники переплясать друг дружку возьмутся или - разлучённая с разлучницей. Ну и, конечно, кадриль, из Самары завезенную, танцевали. Видать, красивый и завлекательный танец это был. Ну не случайно же как матушка моя, так и двоюродные тетушки мои Анастасия и Варвара частенько вспоминали эту самую «кадрелья,» во время сумерниченья зимними вечерами около топящегося подтопка, блики из которого высвечивали при этих разговорах их мечтательно-умиротворённые улыбки. Ведь и они, умученные невзгодами военных и послевоенных лет, были когда-то молодыми, и их заливистые и задорные смехи на мирской площади по морозной тишине доносились, сказывали, аж до урочища Стрелка и на Бобыльскую гору взмывали…
Но не всё-то добрым молодцам да красным девицам было плясать да хороводиться. Хотелось и уединиться где-нибудь. Но вот незадача-то: ребятня со святочными горелками по селу, как очумелые, носятся. Ну, будто лазутчики какие, в любом укромном уголке тебя выследят и этой самой горелкой с криком на всю улицу: «А Манька-то с Ванькой целу-утся!» - высветят. Так что от парней нам иной раз попадало! Девица, бывало, заверещит-заойкает, а парень с палкой, что прямо из частокола выхватит, за тобой припустится. Тут уж подавай тебе Бог ноги: ну-ка, от какого затейливого занятия ты так вот бесцеремонно оторвал его! Вот уж воистину - как дитятю от материнской тити…
Пока парни с девушками на площади тешились, мальчишки тем временем, как метеоры, с горелками по селу из конца в конец по заснеженным улицам носились. Горелки эти самые в мое время из консервных банок мастерили. В банку с ручкой из проволочного прутика печную золу насыпали, ну а потом её керосином не терпеливо-чаянно (для нас, ребятни!) поливали. Хоть и дорогонек он в ту послевоенную пору для колхозного селянина был, но наши родители не скупились на него. Не скупились при этом и на наставления: «Только по дальше-по дальше от изб-то носитесь. А то всё село спалите!»
И вот ведь какое небывалое дело-то: бывает, потаясь от родителей, закурит малец за сараем – и от какого-то несчастного окурка дом пламенем занимается. А это, сломя голову, с такими факелищами почем зря носились - ни в одном селении Самарской Луки ни одного пожара на Святки не было. Не только на моей памяти, но и на памяти родителей наших! Я вот на старости лет, на 80-м годке своей бедолажной жизни подозреваю: а мирволил-таки к нам Господь Бог! Пусть, мол, безбожники этакие хоть и не свечечками в Божьем храме, а языческими горелками славят Рождение Моё. Но зато азартно-то как они делают это, сорванцы этакие!
Опять же: бывало, в обычные дни-то только где костерок разведем – не успел оглянуться, а на штанах или рубашке искорка уже похулиганила. А на Святки – ни одной прожжёночки ни на фуфайке, ни на штанах. Чудеса, да и только! А если, всё же иногда и случалось у особо беснующихся-то, и подпалился хлопец, то в обычное время с него шкуру бы спустили за это (одёжку и обувочку тогда вот уж воистину «огоревывали», на трудодни-то только зерно выдавали). А на Святки всё с рук сходило! Ну Господь Бог, Он искони Человеколюбец, а вот родители-то почто в эту пору нам так мирволили? Да ведь все десять дней! На один только притворный попрёк их хватало: «Весь керосин за Святки-то пожжёте – с лучинами сидеть будем!»
Конечно же, и в старину во время поста добры молодцы и красны девицы по вечерам не на печах да на полатях нежились - на посиделки в гостеприимном домишке у какой-нибудь молодой вдовы, которой и самой страсть как хочется с молодёжью-то пообщаться, собирались. А и иной старушке не приятно ли молодые лета свои вспомнить, хоть чужой радостью порадоваться – у неё тоже для молодёжи завсегда дверь открыта. Но то были именно посиделки: посидят-посидят и разойдутся. Ну разве что песенку-другую споют, и то - тихо-тихо, чтоб не дай Бог - богомольные старушки прослышат, а потом на всё село растрезвонят и дурной славой, как дёгтем, обмажут. Девицы, знай себе, рукодельничают. Кто шерсть на пряхе прядёт, кто варежки, носки вяжет. А парни рядом ошиваются. Сказки рассказывают и балагурят. А которые (сразу видать будущего подкаблучника!) подсядут к своей лапушке и пряху её «педалируют», чтоб ноженька у неё не устала.
А вот на Святки начинались настоящие вечёрки-то. С угощением! Я вот неоднократно в разных изданиях читал о святочных колядках. Особенно, пишут, они распространены у хохлов, этих любителей попрошайничать (чего только стоят их постоянные выклянчивания дармового газа!). Да, на Рождество с раннего утра ребятня бегала по родным и знакомым «славить Христа». Скажу больше: не чурались этого и взрослые. Забыть ли то, что с добродушной улыбкой доверительно поведала мне жена сельского фельдшера, которого односельчане уже трех поколений, включая дореволюционное, любовно именовали Евтеичем? Почитай, каждое Рождество к ней поутрецу приходили славить Христа в горячем чаянии «причаститься», кто бы вы думали? Если бы только предколхоза и председатель сельсовета, это бы ещё куда ни шло, Но среди них был сам парторг! Знать, шибко заманчивое «причастие»-то было у той гостеприимнейшей хозяюшки…
А вот о том, чтобы колядовать, ну то бишь прилюдно клянчить пищевые продукты, в Самарской Луке и слыхом не слыхивали. У нас, видимо, как бы «западло» считалось вот так попрошайничать-то. Но из чего же тогда наши аскульские красны девицы сотворяли такие знатные угощения вечёрочно-посиделочные, если не на колядованные подаяния-подачки? То ихние матери и бабушки не скупились затаривать им в платки (тогда сумок не было, а с туеском не попрешься же на вечёрку-то?) всяческую снедь. Так что на вечёрочном столе не незазнамо что было, а каждой девицей прилюдно выставленное .
Не скупились и отцы и деды, чтоб их сын или внук мог торовато одаривать красных девиц пряниками и конфетами из лавки местного купца Чукина, а то и из Самары или Сызрани. Охочи до таких подарков-то были мои тогдашние молодые землячки! Помните эту вот не иначе как попрошайническую песенку девичью: «Ты б ходил-ходил ко мне почаще, ты б носил мне пряников почаще, я б тебя тогда…» ну и т.д.?
Итак, вдоволь нарезвившись на морозе (а климат у нас в доГЭСовскую пору был резко континентальный!), парни и девчата устраивали на сей раз уже гулянье с песнями, плясками и угощением. Ну и, конечно же, женихались, с тем, чтобы уже в этот мясоед молодожёнами стать. А не то жди Покрова, потому как ни весной, ни летом времени на это не предусматривалось тогда. Кто это в страдную пору станет свадебничать? Так и зубы на полку положить не долго…
И тут в теплоте избы с новой силой веселье-то начиналось! И то сказать: позади сорок дней Рождественского поста, во время которого вот как печаловались тогдашние мои молодые земляки:
Всё постимся да постимся
И скоромна не едим.
До того уж допостились –
И на девок не глядим!
О, ханжи! О, лицемеры! Попадись такому в тёмном закоулке, домой возвернёшься, губоньки-то будут, как после малярии, такие подраспухшие, будто горячими блинами обожгла их! А к тому же: аскульско-богородскими красавицами (да хотя бы и после трёхдневной голодовки!) - и не залюбоваться?!
А пили-то что на этих самых вечёрках, коль веселились («отрывались»!) чуть ли не до упаду? Ужли горькую да еще и не очищенную? Поди, только медовуху да пиво? Ни ту, ни другую, ни третье! Баловаться этим стали только после столыпинщины, когда рушилась сельская община с её довольно строгими законами и нравами, когда наша сельская гольтепа, получив наделы, тут же продала и пропила их (вам не напоминает это ельцинско-гайдаровское порушение колхозного строя?) и подалась в Самару пополнять ряды славного рабочего класса, а нередко и оравы самарских горчишников-золоторотцев, что прославили (или ославили?) своим прозванием наш губернский город на всю Россию-матушку. Вот они-то, постоянно наведываясь в родное село то на праздники, то просто поживиться от родни, и разлагали патриархальные сельские нравы. А тут войны да революции пошли – никто никому стал не указ. И веселые русские вечёрки стали превращаться в пьяные посиделки, а то и в топталки с надрывными частушками «переборов Угарова» (был тогда в Самаре такой вот самодеятельный композитор)…
Колядования с его наянливым попрошайничеством у нас не было. А вот ряженые даже в мое ещё время ходили. Кто кем, бывало, вырядится: кто - Бабой -Ягой, кто её супругом – Ягуном (тем самым, которым нас в раннем-раннем детстве вечерами пугали, тот, что в подполе проживал). А самые боевые девки, те всё цыганками-молдаванками представлялись (и отнюдь не обижались, если охальники парни в самое начало этого наименованьица частицу «мало» вставляли!). Но и на них управа находилась в лице «Волка», который «зубами – щёлк» и в губы её, в губыньки её, хохотуньюшку! А чего больно церемониться-то? Пост закончился. Разговляться, так разговляться! В этом русском карнавале не только молодежь участвовала. Иному и отцу семейства вдруг загоралось (прямо в беспокойство впадал!): «Эка, как они там расхаёрились! Кабы чего не натворили! Пойду-ка, если что – утихомирю!» О-хо-хо-хо, неразумная твоя головушка: утихомиришь ли такую ораву? Две, а следом и третья так называемые «малодаванки» как набросились на него, как сграбастали бедолаженьку – и ведь на чуть ли не до крови расцелованные губыньки у тебя, не знаешь, и жаловаться на кого: хабалки-то «замаскированные»! А кто они, в кои-то веки давшие волю своим чуть ли не запекшимся от невостребованности, но восхитительно сладостным губонькам своим? Бесталанные (разнесчастные) молодые вдовушки послевоенной поры. Только ведь один из двух вернулся в наше село с фронта-то…
До поздней ночи, бывало, веселилась эта многолюдная ватага на заснеженных улицах (а как хорошо-то, что заснеженныеони: свалили тебя, лапоньку, в сугроб при дороженьке – всё одно, что на пуховую перинушку!), распевая озорные песни да частушки и отпуская такие солёные да скоромные шуточки, что у иных стариков, что вышли на двор понаблюдать за этим зрелищем, сказывали, даже поблекшие от времени ланиты начинали рдеть от смущения. Только и оставалось, что крестным знамением себя осенять да показательно птьфу-птьфукать (ну это по большей части, когда посторонние рядом!). А вообще-то (это, конечно, не при жене, старой карге, будь сказано!) до чего же приятно было вспомнить и свои такие же вот беснования святочные! Господи, Господи, и не заметил, как жизнь-то пролетела!..
Святки по сравнению с Масленицей – это всё равно, что весёлая, задорная красная девица – и тоже красная, ну то бишь красивая, но уже замужняя молодица, да которая ещё и под хмельком красная-то, а посему и гораздая ну ни такие ли коленца выкидывать. Так что молодому Карлу Генриховичу, который, пишут, в студенческие годы в трирских да берлинских пивных горазд был побуянить, гожее пришлись бы в Аскулах-то не Святки, а разгульная Масленица. Сугубо отмечу: весь этот десятидневный праздник святочный тогдашняя молодёжь веселилась, что называется, на сухую.
По вечерам да по ночам на Святки молодежь «отрывалась», а взрослые да семейные днями в гости друг к дружке ходили. И в скудные послевоенные годы по-русски тороваты были на угощения селяне. Так что праздничные застолья, почитай, чуть ли не целую неделю продолжались – до самого Новолетия (по старому стилю). А почему бы это селянину в кои-то веки и не порадовать себя таким вот весельем-то? Страдная пора позади, а до новой – больше трех месяцев. Когда застолья семьями проводили – сельским матронам это по душе было. А вот когда её благоверный в одиночку (потаясь!) куда-то зарулил… Тут я благоразумно умолкаю! А он-то, он-то как быстро ноженьки-то переставляет! И вот он уже у кумы, у свахи или просто у хорошей соседки (насчёт хорошей-то не поначайт чего зазорного – тут не в красе-басе дело-то!). Какой же это добрый обычай святочный – порадовать такого вот милого твоему сердечку пришельца чаркой зелена вина (Смекаете, от какого корня образовано слово «очарование»-то?). Примет, бывало, он эту чарку из белых рук кумы, свахи, да и просто из соседкиных, пригубит её – и на головушку его ну ни такое ли благодатное просветление нисходит! И, по-родственному или опять же по-соседски чмокнув её в сдобно-румяную щёчку, чистосердечно признается ей: «Ну, кума, и лекарша ты, однако! Видишь, как у меня глаза-то повеселели?»
Вот уж воистину «в старину живали деды веселей своих внучат»! До седьмого пота в страдную пору трудились – умели и попраздновать знатно. Соборно, хлебосольно и весело! А насчёт «седьмого пота» это не для красного словца сказано! Бывало, придем с сенокоса под вечер – у нас с братаном спины белые-белые, соли на них чуть ли не на миллиметр насело, а на отце рубаха колом (он не любил загорать). Так вот: чтобы снять её, матушка окатывала его спину ведром заранее согретой на солнышке воды. Опять же насчёт выпивки: она радостна, когда в охотку. На праздник или по большому случаю. Бабаня рассказывала: в страду (а она с весны до поздней осени!) в лавке у местного купца Чукина четверти и бутылки с горькой к осени-то слоем пыли покрывались. Примерно, так же было и в пору моего отрочества: в сельповском магазинчике летом водочно-винные бутылки тоже пыльцой покрывались. Такое вот «опыление» их стало (из года в год все спорее да спорее!) прекращаться при Хрущёве, когда в колхозах на денежную оплату перешли, да и жить зажиточнее и свободнее стали…
А на конец Святок приходился Феклистов день, повечеру которого, согласно народному месяцеслову, «Гонят чёрта из деревни» (Владимир Даль).
Ох, и погуляли, ох, и позабавились на Святки-то, причём все – от мала до велика! Но: «время разбрасывать камни – время собирать их». Настала пора ответ перед Всевышним держать за все свои прегрешения святочные. А кто виноват-то в этих грехах и грешках? Известное дело: чёрт! Ну недаром же у нас и ныне любят оправдываться, мол, бес попутал. Причём этак сокрушённо-сокрушённо (иные даже с закатыванием очей своих горе, ну то бишь вверх). Сам-то, мол, я человек не плохой, а вот перед дьявольским искушением не устоял. Ну в общем нашли крайнего! Вот и гнали его всем селом аж до самой околицы. Видимо, в расчёте на то, что он в соседнее село умотает, ну, скажем, к сосново-солонецким «лапшатникам» (такое у них чуть ли не всесамаролукское прозвище было!).
Гнали-то, о-го-го, как старательно, только он за семь с половиной тысяч лет повадливую человеческую душеньку досконально-досконально изучил. И что, он и взаправду к «лапшатникам» «отвалил» или в Долгий колок или в Барские берёзки подался? Никуда он из села не удалялся. Таких-то податливых да охочих на грех – и оставлять без «опеки»?! Представляю, как эта многотысячная (тогда в Аскулах 700, а по другим данным 900 дворов было, в каждом, с учётом бабушек-дедушек и внуков-внучек, минимум дюжина народу, и у каждого за левым плечом «наставник»), - как эта многотысячная бесовская рать потешалась над глупой затеей моих тогдашних земляков! Увы, мы, нынешние-то, к местным джунам да вангам пользоваться-лечиться да за «прогнозами» на будущее бегающие, шибко ли умнее-то?
И вот как гомон-то поутих, один из этой рати бесовской к жалмерке-солдатке в избу - шасть! Как тут и был! Чего это-де ты, дурёха такая-сякая, на постелюшке свои жаркие телеса поразвалила? Аль не слышишь, как Ванька-хахаль, будто мышка, в окошко скребётся? «Больно зябко на улице-то!» - «Ништо, не замёрзнете: молодые, кровь горячая! Вон даже старики холода-то не шибко боятся. Слышала, поди, как дедушку Пантелея с чужого сушила бабушка Параскева кочергой изгоняла? А вы с Ванькой-то не на сушило, а - в баньку!» - «Да кабы не прознали кто?» – «Кто ж это прознает-то? Вон свёкор со свекровкой-то как знатно похрапывают. Если что, оправдаешься: «до ветру», мол, ходила да застоялась на крылечке».
И ведь не хотела, как могла, супротивилась, а уговорил-сманил-таки, бедолажную, из тёплой постелюшки-то да на предкрещенский мороз! А он-то ведь заранее знал: прознают обо всём этом добрые люди – и крепко битой ей быть своим муженьком, возвратившимся с царской службы. Тот же Ванька и проболтается. Любят добры молодцы своими «победами» похваляться. Недаром же аскульские старики солдаток-то наставляли, мол, с парнями – ни-ни: наутро же растрезвонят. А вот женатый, особенно ежели который в годах или даже старец, тот и под пыткой не сознается!
И дело тут не только в рыцарстве моих земляков, но и в устрашении гнева супруг своих. В моей памяти, к счастью, не запечаилелось ни одного случая, чтоб не шибко толерантная самаролучанка попала на нары за непредумышленное убийство своего не шибко благоверного супруга. Но вот случаев ранений и нередко тяжёлых ранений - на уровне увечий, полученных ими во время семейных разборок на почве ревности, в памяти моей осталось немало. Учёные-краеведы, изучавшие быт исконных насельников Самарской Луки, видят причину такого буйного нрава самаролучанок в их наследственности, полученной от своих предков – волжских казаков (разбойников).