Сама Екатерина приходится на седьмое декабря. А пятого - ей предшествовал Прокоп. Ну тот самый, про которого моими стародавними земляками вот так вот не шибко-то «политкорректно» молвилось:
Ох, мать вашу в лоб –
На дворе опять Прокоп.
Неча семечки щелкать –
Пошли вешки расставлять!
Застал я ещё это сельское «мероприятие», не такое, конечно, «широкомасштабное», как в старину. В нем в моё-то время участвовали, как правило, только мы – детвора. Под приглядом, конечно же, бабушек (матушкам нашим, с раннего утра и до позднего вечера, всё на работе да на работе «пропадающим», до того ли было?!) – под их попечением мы обозначали колышками (длинными, чуть ли не двухметровыми: сугробы-то в снежные зимы в иных местах человеческого роста достигали!), заранее, ещё по осени заготовленными (зело предусмотрительные у нас бабушки-то были!) будущие дорожки и тропинки. А в старину, сказывали, это уже не какое-то там местного значения мероприятишко было, а «миропредприятие», то бишь мирское, общесельское. Кольями обозначали все дороги – и улочно-проулочные (каждые сто саженей между домами с огородами проулок!), и к амбарам, на гумно, к пожарке, к чукинским (местного купца-лавочника) лабазам и, конечно же, к церкви. И «миропредприятие» се было добровольно-подневольное, потому как тогда на селе есть кому было оторвать тебя от лузганья семечек и направить твою энергию в нужное русло! Староста, да на каждой улице – сотский и на каждую десятидворку – десятник, Последние (сотский и десятники) избирались на сельском сходе, как правило, из числа отслуживших свое в армии капралов и «унтеров», - те ещё погонялы-то были! Ох, как ко двору пришёлся бы у нас чеховский унтер Пришибеев, зазря тративший свои силы, в прилюдных местах приучая к порядку несознательных горожан. В прочем у нас и своих тогда хватало.
Итак, выходили на улицы этим вечером, почитай, всем селом, исключая старых старух да домохозяек, которые об эту пору во дворе заканчивали прибираться да к ужину готовились. Даже почтенным отцам семейств и старцам в эту «страдную пору» не сиделось дома, хотя и приходилось стоически выслушивать докучливые укоризны дюже бдительных женушек своих: и без тебя-де там обойдутся – чего штанами-то пойдёшь трясти! Только бы около жалмерок потереться тебе, старый ты кобелина! Вкалывать-то, конечно, молодежи приходилось. Я не оговорился: именно вкалывать! Земля-то об эту пору всё равно, что каменная, становилась – колышек-вешку без лома в неё не водрузишь. А тут ещё молодые бабёнки-солдатки да красны девицы подначивают: «Ванька, Ванька, строже вешки-то ставь! А то они, как в тот раз, будто пьяные на Михайлов день, на улице-то валяться будут!». Ну ни стервы ли?! Всего одна вешечка «в тот раз-то» в позапрошлом-позапрошлом году свалилась, а помнить-злословить будут целый век!
И вот, как идти ужинать, улицы как бы преобразились. Вдоль дорог вешки-колышки, будто перед началом парада сигнальные на одну дистанцию друг от друга, выстроились. А через день тоже под вечер и сам «парад» начинался! Екатерина–санница к селянам припожаловала («Прокоп дорожку прокопает, а Екатерина укатает»).
У Даля в его Месяцеслове на 7 декабря: «Екатерининские гулянья; первые катанья на санях».
Нет-нет, да и вспомнят, бывало, наши бабушки (дедушки-то наши, как правило, к тому времени уже на тот свет один за другим перебрались), сидя воскресным днём после обеденки (в молельном доме, церковь-то у нас в 29-м закрыли), дни своей младости и эти самые екатерининские гулянья. Как их, молодых да красивых, в бело-кипенных шубёночках, в цветастых полушалочках в первый раз после свадьбы мужья екатерининским вечерком лихо, на показ всему селу катали. Весёлые да хвастливые: вон какая-де в санях-то со мной сударушка сидит-воссиживает, вся от счастья-радости так и светится! Первыми санный путь на Екатерину обновляли молодожёны. Проехались-промчались троекратно по сельским улицам, как говорится, показали себя. И только после этого всем остальным черёд наступал.
А лет через пятнадцать-семнадцать у этих бывших молодожёнов новая радость приспевала – дочерей по екатерининскому первопутку катать да перед добрыми людьми их красотой да нарядами выставляться да выхваляться. Вон каких ладных да пригожих выпестовал да повырастил! А молодой жеребчик Игренька-то, Игренька-то что выделывает, стервец этакий! Матушка моя незабвенная Анна Никифоровна и родная сестра её тётя Катя тоже любили, бывало, вспоминать эти катания. Особенно тепло и участливо вспоминали тоже резвуна и красавца Игреньку, но уже другого поколения, как он в игривом нетерпении сворачивал с только что накатанной дороги и стороной-стороной по снежной целине обгонял благочинно катающихся. А что красавец, то красавец был этот игреневой масти резвун – сам светло-рыжий, а грива и хвост белые. Ну ни загляденье ли?! И то сказать, застоялся он из-за осеннего бездорожья-то, когда ни на телеге, ни на санях проезда не было. А это на волю вырвался! Ну ни радостно ли после более чем месячного нудного стояния среди ну или неподалёку от коров, овец и коз (а тут ещё и куры неподалёку!) на вольную волю наконец-то вырваться и свои лёгкие и звонкие копыта в белоснежную перину впечатывать. Скачи-скачи хоть до края небес – не остановится! И не знай, кому тут радостнее-то - наездникам-ездокам или коню-игреню?
- Никому дорогу не уступал! Что игривый, то игривый был! – восхваляли они жеребца.
- А то! – смеялась над ними бабаня незабвенная Матрёна Емельяновна. – Как и тятянька ваш! До старости, покойник, любил повыставляться перед народом-то. Особенно – перед жалмерками! – ну тут и мне, отроку, заодно уж наставление следовало: Не бери, внучек, его в пример себе (увы, этим наставлением бабаниным пользоваться я стал поздновато, однако…).
А это вот из воспоминаний другой моей бабани, что по отцу, – Дарьи Михайловны, в девичестве Костиной:
- На твой день ангела-то, - любовно-ласково поглядывая на свою любимую и самую любимую в одном лице, потому как единственную (остальные пятеро выжившие – все сыновья) дочку Катеньку, - село, доченька, как дурело! И стар, и млад – все на улицу высыпали. Столпотворение, да и только. Ну ладно бы парни да молодые мужики, а то ведь и в годах которые – и тятянька твой Алексей Яковлевич – греховодник этакий, и кум Иван, и кум Яков, и кум Игнат (родные братья бабани, у нас, как правило, кумились со своими), - все на возках и все друг перед дружкой выхваляются, кто кого перегонит. У кого лошадь бойчее. А всё почему? – строго вопрошала бабаня, этаким прокурорским взором уставясь на моего деда Алексея Яковлевича знатного колхозного пчеловода и не мене знатного лесхозовского охотника зимнего, и сама же отвечала: Это, чтобы перед молодыми бабёнками повыставляться! Вон теперь в Писание уткнулся, как и не слышит…
Тут я, не желая, чтоб тень пала на моего дедяню, прерву гневные речи бабанины, которая, «разойдясь, как холодный самовар» от своего праведного гнева, начинала «примеры приводить» якобы мужниной неправедности. И уже тогда, сравнивая своих обеих бабань, понял, что кое-кто «все, как одна, на одну колодку деланы». И супруга моя, хоть и пединститут заочно чуть ли не с отличием закончила, недалеко от моих бабаней в этом отношении ушла…
Допоздна-допоздна оглашались этим вечером сельские улицы звоном колокольчиков и бубенцов и допоздна-допоздна не расходились люди по домам, несмотря на укоризненные призывы матрон-«старшух»: «Вы когда наглазеетесь-то? Ужинать-то за полночь что ли собираетесь?».
Что ни говорите, а умели наши предки порадовать себя, такие вот праздники (не мероприятия!) устраивая. Причём без капли спиртного в уста! Как бы ныне сказали, «на сухую куражились-то»! Коль кровь горячая, к чему горячительное-то? Можно и без него своей силой да удалью после длинной-длинной весенне-летне-осенней страды помериться. Ну и, конечно же, и перед молодыми бабёночками повыпендриваться. Тут я обоих своих дедов понимаю. И неиссякаемый гнев обеих бабаней – тоже.
Ну и всем остальным тоже была радость: поболеть за своих. Так что поздно-поздно в этот вечер садились ужинать мои земляки и землячки – дай Бог всем им Царствие Небесное!