22 июня – по народному месяцеслову Кирилл. Астрономическое начало лета. «На Кирилла – конец весне, начало лету». В доГЭСовское время в Самаролучье в этот день начинался сенокос (именно на покосах мои земляки узнали о начале Отечественной). Пора весьма и весьма страдная, но и радостная. Какой, бывало, гвалт стоял в нашем селе с самого утра на обоих бригадных дворах. То мои земляки по-русски суматошно собирались в семикилометровую поездку на сенокос в Ширяевские луга, где потом целый месяц жили в шалашах.
И вот наши наконец-то уехали. А где-то через час по нашенской центральной улице в эти же самые луга и тоже с песнями и весёлым гомоном («Как цыгане!») двумя поездами телег сосново-, а затем и берёзово-солонецкие колхозники движутся под дружелюбное подтрунивание моих земляков: «Вы никак по московскому времени там у себя живёте? Аль по берлинскому? Наши-то уже давным-давно косят, а вы только ещё едете. Ну и работнички!» Но ведь и те не лыком шиты, за словом-то тоже в карман не полезут: «Приедем поглядим, а не валяются ли они после вчерашнего-то в шалашах да под кустиками в холодочке!»
Косьба для мужиков в пору моей юности и младости это была очень-очень трудная работа. Ну-ка, помаши косой день-деньской - с раннего утра до вечера. Да под палящими лучами солнца! К вечеру спины у нас с братом от выступившей соли белыми становились, а у отца (Он загара не признавал! И зимой, и летом был беловатным цветом. Теперь вот в старческом благомудрии и я пример с него беру), - а у батяни нашего рубаха, как лубяная, делалась. Матушка, бывало, вечером по возвращении нас с покоса окатит его ведром тёплой водицы у колодца на огороде, тогда рубаха-то на нём и обмякнет - снять её можно было.
У моего любимейшего поэта Александра Твардовского про сенокос вот как в его «Стране Муравии»: «Коси, коса, пока роса. Роса долой - и мы домой». Я о-очень хорошо понимаю мечту сельского паренька: «Роса долой – и мы домой». Как бы ни так! Я больше, чем уверен: Санёк, сын дяди Трифона вместе с отцом и братьями косил травушку-муравушку целыми днями (быстрее, быстрее, чтоб до дождей управиться!) Кстати сказать, родился он 21 июня во время сенокосной страды прямо под елью на опушке леса. Увы, в доколхозное время и в Самарской Луке такое бывало не редкостью!..
У меня так и стоит в глазах картина: болтающиеся чуть ли ни под потолком по-крестьянски длинные руки отца, лежащего на спине. До боли, до ломоты натруженные за день поистине каторжной работой.
Покойница матушка, помню, этой порой боялась даже спать с ним на одной кровати: Торчат, торчат - и хрясть ей по груди, а то и по лицу. Потом я узнал, что это за болезнь такая – миозит. Это – когда я вступил в наследство родительского дома и два месяца подряд, используя неиспользованный до того второй отпуск. Взялся за ремонтные работы в доме и огороде. Правая, а затем и левая рука заболела – значит, надо разрабатывать её! Спохватился только тогда, когда уже кисти рук онемели. Да так, что пуговицы в одном месте стало невозможно ни расстёгивать, ни застёгивать. Врачиха, как глянула на них, и «абсолютный покой им предписала»: если и делать ими какие-то усилия, то только что ложкой за столом! Да и то: ложку-то не на полную загружать (шутница была врачиха-то!). А на отца такой вот советчицы не было!
Плотность населения в Самарской Луке высока была (Знать, не ленились наши предки, прибывшие в эти благословенные края аж из Подмосковья, «решать демографическую проблему»-то, хотя никаких указов от царя-батюшки на сей счёт к ним не поступало!), так что не только пахотных, но и сенокосных угодий не хватало. А посему баре наши отвели самаролукцам благодатнейшие луга Южного Заволжья, где они, как спадёт вода, косили сено. Наверное, это были самые радостные воспоминания у моей матушки и у моих тётушек во время сумерничаний около топящегося подтопка. Управившись с сенокосом на ближних угодьях и на Ширяевских лугах, которые графьями Орловыми были всемилостиво выделены для аскульских, сосново- и берёзовосолонецких насельников, жители сёл южной стороны Самарской Луки этаким табором на возах переправлялись через Волгу и разбивали там станы. Ну ни вольготно ли там молодёжи-то было без соседкиного догляда: приглядчивые старушки, по причине возраста ставшие ну ни такими ли высоконравственными, дома оставались. Так же, как и домохозяйки: дом-то кто-то должен вести и малых деток и внуков кто-то должен обихаживать. Ну а отцам, с косой уработавшимся и еле до шалаша добравшимся и сразу спать завалившимся, до догляда ли было? Вот молодёжь-то, говоря по-современному, и отрывалась там. Благо, с чего отрываться-то было. На возах с собой везли овец или коз перестарок, курочек, «заленившихся» яички нести (какой урок то был для остальных курочек-то: смотри-де не ленись нестись-то, а то живенько в луга на прокорм трудящихся-сенокосителей загремишь!). Так как холодильников тогда не было, то кололи её в складчину: нынче твою животинку завалим, завтра – кумову, послезавтра – сватову, послепослезавтра – соседову, Ну а пока на вольнотравье пусть гуляют да привес набирают эти «обречённые».
По приезде мужики первым делом шалаши ставить да обустраивать принимались, лошадей да привезённую на закол скотинёшку припучать, а парни, те – круг низко-низко выкашивать, где этим же вечером начнутся гулянья. Чуть ли не до рассвета. «Это надо, - усмешливо недоумевала матушка, - круг-то (по-нынешнему – танцплощадка), как на Пригорке (место сборищ аскульской молодежи в селе), каблуками-то выбивали!». А как же тогда работа? Ну у красных девиц с этим проще было: подымались они намного-намного позднее отцов, которые косьбу начинали, как только солнышко «вершунку покажет» - по утренней росе. Помните, как у Твардовского: «Коси, коса, пока роса. Роса – долой, и мы – домой»? Как бы ни так! Шутку сшутил великий поэт крестьянского роду-племени! К стану косари возвращались только в полдень пообедать, часок поваляться после этого в шалаше – и опять за работу. Потому как сенокосная страда – самая рисковая: ну-ка дожди пойдут?!
А вот дочерям и молодым снохам поблажку давали: они могли на мягкой травке-то в шалашах валяться-нежиться, пока эта самая роса не спадет да свежескошенное сенцо не подсохнет, чтоб его в валки согребать да копнить можно будет.
Когда артельно, косили не в одну линию, а, как ныне вот малые воинские подразделения в атаку идут, - уступом вправо или влево. В бою у тебя в этом разе тыл с фланга прикрыт, а при косьбе отставать от впереди идущего нельзя, враз от заднего услышишь: «Эй, не спи, а то пятки (косой) подрежу!» Ну а парням-то, парням-то каково было при таком «режиме дня и ночи»? Ну ежели силушка играет, то и на работу её хватало! Это я по себе знаю, когда в летние каникулы помощником комбайнёра (в просторечии – копнильщиком) в родном колхозе работал. Бывало, с танцулек-то да с «обжималок», не заходя домой, шёл прямо в поле к комбайну и там до прихода комбайнёра дяди Миши часа два в соломенной копёшке сил набирался. Принесённый им от мамани завтрак уплету – и, как штык, к работе, то бишь к трудовому подвигу готов (как потом писал я в районке). А «как штык» - это любимое выражение аскульских фронтовиков. Правда, дядя Миша после обеда мне чуть ли не получасовой сон-час устраивал, когда сам «с комбайном возился», чтоб тот всегда безостановочно работал.
А о девушках, видимо (ну это не иначе, как по ихней догадке!), сама Дева Мария заботилась. Илья Пророк, осадками на небесах ведающий, никак, по её повелению ну ни такие ли росы в пойме-то насылал. То-то радость красным девицам! По безросью ни свет, ни заря гневливый тятянюшка выгонит сено согребать да копнить. А это спи себе, посыпотствуй, пока роса не сойдёт! Чуть ли не до обеда иной раз (преувеличиваю, конечно, любви к прекрасному полу ради!) согребать и копнить не моги! Что любили, то любили они по утряни подрыхнуть-то! В детстве я всё дивился на двоюродных сестёр своих: какие сони они! А вот, когда в замужестве понаблюдал их в постоянных хлопотах домашних, понял: вот для чего, оказывается, они силушку в тех снах набирали!
Итак, с большой-пребольшой неохотой расходились парни по шалашам. А вот девицы ну ни такие ли заводные попадались – ну никак у них глазыньки смыкаться не хотели. Парни разошлись, а они всё частушки распевают. Да какие частушки-то – подковыристые-подковыристые, что парням ворочаться в шалашах-то приходилось. Всякий сон у них отбивали и заставляли их чутко-чутко вслушиваться:
Протягаловски ребята
Кудрявы, вихрастые.
Вы не верьте им, девчата:
Обмануть гораздые!
Но только ли ребята с аскульской улицы Протягаловка – продолжения центральной улицы Большой Дороги вызывали недоверие-то. Параллельно Большой Дороге и Протягаловке проходит улица Новая Линия (не больно шибко изощрялись наши аскульские предки в названии улиц, если были и есть и такие, как Низ, За(о)враг, Козлиная и Задуваловка – самая окраинная и вечно снегами задуваемая). И им, ребятам с Новой Линии досталось:
Новолинских трепачишек
Ты, подружка, не хвали.
Заикнёшься про венчанье,
Их как черти увели.
И третьей красной девице есть, что поведать:
У меня милёнок был,
На Козлиной ульце жил.
Каждый вечер круг меня
Змеем увивался.
Как я дура не допёрла,
Что он добивался?
А это вот уже садизм какой-то (попробуй тут уснуть, хоть и глазыньки от усталости смыкаются!):
Схожу в Барские берёзки,
Наломаю веников.
Когда ж станут трепачей
Стрелять, как изменников?!
И сразу же уточнение последовало:
Тех, которы изменяют,
Не хотят идти в мужья,
Их расстреливать всех надо
Из поганого ружья!
Ну так вот, сено в лугах скосили, ладненько-ладненько в стога его сметали, чтоб дождевая водица с него, как с грудного ребёночка, стекала (большое искусство это – стогометание-то: сплоховал – чуть ли не полстога «псу под хвост»!) – и тем же Макаром, через Волгу-матушку переправившись подобру-поздорову, по домам отправлялись. Переправлять сено по воде – оно золотое будет. А посему оставляли его там до зимы, как Волга-матушка заледенеет.
А как Волга стала, такое присловье у нас тогда в ходу было: «Со святого Климена начинай возить из лугов сено». Подозреваю, не с велицей радостью произносилось это присловье: работа предстояла мужикам нелёгкая…
По сено за Волгу выезжали со вторыми петухами (в три утра – не ночи!), а возвращались уже затемно: туда пятнадцать верст налегке и столько же оттуда – с грузом. Приедут, бывало, вспоминала покойница матушка, до костей продрогшие, по кружке красно-перечного рассола хряпнут и, как раки, раскраснеются. В таком разе им стопку горькой бы хряпнуть-то, но – нельзя! Назавтра, чем свет ни заря, снова в луга отправляться. А какой ты ездок и работник с похмелья-то?! Одна тебе недолга – в поле окачуриться. И никто тебе при всём желании в той степи глухой не поможет. Костерок для сугрева не разложишь, да и некогда с костерком заниматься-то: дорога дальняя, работа большая – дай Бог управиться…
Но зато как славно луговым сенцом скотинку-то потчевать! Ты ещё только на сушило полез, а они, и коровушка-старшуха, и телушка-полуторница (летом в стаде огуляется - дочке на приданное пойдёт), и овечки-послушницы – все свои мордочки вверх к сушилу вытянули: ждут, как хозяин оттудова будет им духмянное сенцо навильниками сбрасывать. Они же на тебя, как на Господа Бога, взирают, «манны небесной» ожидаючи. Это ли не радость для селянского сердечка?!
***
Господи, что же с нами сталося? Внук моей мачехи тёти Тани Феклистовой (мужик - трудяга из трудяг, скотный двор у него, как хоромы!), житель Соснового Солонца Сергей Столяров позапозапрошлой осенью посетовал горестно-горестно: коровку-то свою под нож пустил, скотину держать нынче никакой возможности не стало…
Кроме трёх колхозных (огромных-огромных) при незабвенной памяти председателе колхоза Федоре Ивановиче Булине в Сосновом Солонце ещё два мирских (частных) коровьих стада было – теперь на всё село (бывший райцентр!) всего несколько коров осталось. Скажи вот я своему двоюродному деду Якову Михайловичу Костину, который в Первую мировую в Польше воевал, что молочко-то и говядинка к нам в Самарскую губернию оттудова до недавнего времени поступали, а картошечка и моркошечка – аж из Израиля, - представляю, как он, моим домыслом из гроба поднятый, поглядел бы на меня, при этом пальцем у своего седого виска покручивая: мол, ты, внучек, того что ли?..
Ещё каких-то двадцать лет тому назад в окрестностях нашего села Асулы, Богородское тож даже лесные полянки диаметром семь-десять метров выкашивали, то ныне целые массивы её вокруг без надобности жухнут, к великому-великому ужасу моих земляков: а ну, как по сухой осени она полыхнёт?! Вы думаете, почему не только лесные, но и полевые пожары буйствуют за последние опять же двадцать лет? Пашне и сжатому полю пожар не страшен…
Да, с добрым чувством мои родители, родичи и соседи вспоминали сенокосные страды первых лет колхозной жизни, когда селяне-колхозники ещё жили и трудились на мирских началах и чувствовали себя хозяевами своей земли. Прости, Господи, но, когда набираю вот этот текст, меня обуревает чувство злобы и гнева к партийно-советской номенклатуре, которая на корню сгубила колхозы своим неуёмным стремлением командовать, командовать и командовать. Ну как не позавидовать, например, селянам Венгрии и Израиля, где кооперативные хозяйства по сю пору успешно действуют (об этом я от своих знакомых знаю)?!
Вернутся ли когда на наши исконные земли прежние общинно-мирские дела и порядки первых лет колхозной жизни, когда селянину станет радостно работать на своей земле? Хочется верить в это. Тем более, что волей судеб в связи с изменением климата (потеплением) России предстоит стать евразийской житницей. А заодно уж, в связи с резким ухудшением экологической обстановки в Западной Европе, и неиссякаемым кладезем чистой водицы!