Самый долгожданный праздник

Из всех церковных праздников Пасха не только самый великий, но и самый долгожданный. Ещё бы не долгожданный-то: ему предшествуют аж семь недель самого строгого поста!

На Страстной неделе, начиная чуть ли не с понедельника, мыли избы. Это ведь теперь почти повсеместно в домах потолки крашеные, а стены оштукатуренные и тоже крашеные, в лучшем случае - обоями оклеенные. Но какими? Водоотталкивающими! То бишь не пропускающими через себя воздух, А в войну и в первые послевоенные годы избы, как я сейчас понимаю, намного гигиеничнее теперешних были. Не только потолки и стены, а и полы-то не красили. Так что изба всеми порами своими свежим воздухом с улицы постоянно дышала – никаких форточек не требовалось. И по сю пору мне, вот уже четырежды дедушке, а теперь уже и прадедушке помнится теплота и нежная шероховатость некрашеного пола…

Полы-то каждую субботу, а кто и чаще, косырями добела выскабливали. А вот закопчённые потолки и стены – только раз в год (хотя самые домовитые и рачительные хозяюшки  удосуживались  на «генуборку»-то  ещё и перед Рождеством)..

Как капусту осенью рубили, так и избы на Страстную мыли не в одиночку, а «малой помочью». Сговорятся, бывало, несколько соседок и родственниц и поочередно одну за другой до пятницы все избы и вымоют. А дело это не шуточное: с раннего утра и допоздна работы в упор. Полы и стены – это ещё полбеды, а вот потолки, закопчённые  керосиновыми лампами и курильщиками, выскоблить добела – тут семь потов прошибёт. Но, как мне помнится, аскульские бабёнки  предпасхальной уборкой не без удовольствия занимались! За день-то, бывало, и наговорятся, и нахохочутся всласть. Бабаня, а она тем временем, притулившись в уголке, иконы кирпичным порошком до блеска вычищала,  слушала-слушала и не вытерпела, старая:

- Бабы, бабы! Страстная неделя идёт, а вы, как на Масленицу, охальничаете.  Всё про мужиков да про мужиков – нет, чтобы о божественном поговорить!

Но этим тогда молодым и жизнерадостным (несмотря ни на какие невзгоды!) бабёнкам толковать о божественном не очень-то улыбалось. А посему матушка моя при молчаливом одобрении товарок в сердцах вымолвила:

- А ты бы, мамынька, сходила проветрилась к своим подружам-начетницам, вот там и поговорите о божественном-то. А мы ещё успеем – какие наши года!

Бабаня, одна из самых уважаемых старух на селе (Бывало, как на основе своих расчётов «по сорока утренникам» выйдет повечеру огурцы сажать - почитай, весь околоток её примеру следует!), в ответ на такую дерзость дочернюю (О времена, о нравы! Это что же: если она бригадир на дороге – так и матери дерзить можно?!) громко-громко хлопнула входной дверью и целых два дня, до самого светлого Воскресенья не разговаривала с дочкой!

Мне по сю пору помнится: какое это было столпотворение – всё вверх дном переворачивалось! И не приведи Бог, если непогожий день выдавался, и на улицу сбежать нельзя было: с утра до вечера маята, притулиться некуда было. На печь? На полати? Так ведь они и туда со своими косырями да тряпками добирались! И наверно, с тех самых пор у меня этакий синдром выработался: как только мои домашние большую уборку затевают, меня неодолимо из дому тянет. Но куда там! Ты же в качестве вспомогательной рабсилы нужон! Только и слышишь: «подай то», «принеси это», «ну-ка подвинься, чего расселся-то!», «не топчись», «не ходи по мокрому!». Ну ладно бы только жена, а тут и дочери покрикивать на тебя начинают. О, как я понимаю то возмущение мой любимой бабани незабвенной Матрёны Емельяновны, когда ей (Причём прилюдно! Вот ещё горечь-то в чём!) надерзила любимая дочка! Пусть даже и бригадир ремонтниц на шоссейной дороге стратегического значения Москва – Куйбышев…

Но зато как хорошо смотрелась изба на следующее утро, как свободно дышалось в ней! Всё аж до блеска вымыто и до белизны выскоблено, печь и подтопки побелены. Теперь скорее бы Пасха приходила… 

Чем прельстительна она была для тогдашнего ребятёнка и отрока? Ну, конечно же, окончанием поста и предвкушением розговенья – праздничного стола. А самая-то первая радость – это бегать по селу по домам родственников и соседей и «славить Христа». Нет слов, получить крашеное яичко в руки – это, конечно, радостно  (тщеславие-то, прости,  Господи, вон ещё когда  в душеньке твоей зарождалось - перед другарями похвастаться, сколько ты их "нахристосовал"). А вот ежели ещё и денежку к яичку-то присовокупят – тут радость-то пребольшущая! А секрет тогдашнего сребролюбия нашего куда как прост был: «на кино» они шли!  Кинофильмы, почитай, каждую неделю к нам из Соснового Солонца, тогдашнего райцентра привозили.  Только, бывало,  пополудни услышишь звук киношного движка – сердечко твое, будто ласточка, в  груди затрепыхает. Кинофильмы нашенские, главным образом, про войну были. Но и трофейные показывали. Нынешняя молодёжь вот и не ведает про него – про Тарзана-то. А мы ведь чуть ли не бредили им.

Ну а как «отславился» – тебя уже на завтрак кличут. О, этот клик, предвещающий пасхальную трапезу! В военные и первые послевоенные годы худо жили. Но на первый день пасхальный исхитрялись потешить себя  праздничным угощением-то.

Ну вот и уснастил ты своё чрево пасхальными яства (это тебе не великопостное ёдово – именно яства!) – и бабаниному совету воспоследуешь («Посидел бы на лавочке, пока кусочки не улягутся!»)? Будто сквозняком тебя на улицу-то вытуривает!

После завтрака – игры. Не обычно-повседневные (клёк, чиж), а игра в бабки. По-другому – в козны. В те самые, что ты перед Рождеством или в другие  предпраздничные вечера выхватывал из рук матери (горячие-прегорячие!), когда она готовила студень-холодец. Ну ни великатно ли было тебе посередь улицы возвращаться домой с набитым мешочком этих самых бабок?! А вот ежели после этой игры мешочек-то пустым оказывался, тут уж ты сторонился добрых людей-то. Да, как на грех, попадались тебе навстречу на этот раз не шибко добрые люди-то! Я своих сверстниц шибко зоркоглазых имею в виду. Вон ещё когда (ещё в отроческие лета!) в их душеньках насмешничество над противоположным полом произрастать и закореневать стало…

М. Забылин в своей книге «Русский народ, его обычаи, обряды…», изданной в 1880 году, пишет:

«Святая Пасха празднуется самым торжественным образом во всех христианских странах. В обеих столицах России на все дни недели для простого народа устраиваются качели, карусели, балаганы… Прочее население столиц  делает поздравительные визиты родным и знакомым и катается в экипажах».

Всё это было и в моём родном селе Аскулы и других селениях Самарской Луки ещё и в пору моего детства и отрочества – и качели, и карусели, окромя балаганов, конечно, А почто они, балаганы-то? Мои молодые земляки и землячки и сами «побалаганить»-то, о-го-го, какие гораздые были! А вот «прочего населения», ну то бишь бар у нас тогда не видать  было. Оно, наше барство самаролукское, в столицах проживало и в экипажах там разъезжало. На наших же землях оно только корм себе собирало с помощью немецких бурмистров.

На санях у нас по селу разъезжать любили (да так ухарски, так удало!) и на Екатерину-санницу, и на Святки, и на Масленицу, но не на Пасху. Шлёпать колёсами по грязи или греметь по кочкам? Упаси Бог от такой дури!

Вся Святая и следующая за ней Фомина неделя (то бишь воскресенье) назывались Красной Горкой. Потому, наверно, что все празднества-«мероприятия» в эту, как правило, слякотную пору по большей части проводились на возвышенностях селения. Там, где чуть-чуть подсохло, уже с обеда в Светлое Воскресенье «катали яйца». Ставили их на кон рядком и матерчатым мячом «выкатывали»-выигрывали их. Нередко к этому завлекательному занятию присоединялись и солидные отцы семейств, к великому-великому неудовольствию своих жёнушек.

Что любили, любили этот праздник аскульские мужики! Да бабёночки и красные девицы тоже! Уж больно обряд в эти дни был завлекательный! Вон в Самаре таким вот установлением руководились: на Пасху красить яйца, но не губы! Какой смысл экономным самарянкам было красить губки-то свои, коль они доподлинно знали, что ихние парни да мужики, эти вот уж настоящие «любители сладкого»-то всё слижут, «сладкоежки» этакие! Ну а самаролукским красным девицам да и молодым бабёночкам почто на какие-то помады деньги тратить: у них не губы, а вот уж воистину уста! Да такие от вольготного притока ядрёной кровушки пунцово красные, будто счастливые обладательницы их только и знают, что вишню целыми горстьми ухлобыстывают!

Грустно-грустно писать об этом: молодым вдовушкам, чьи  мужья не вернулись с фронта, только и выпадала эта крохотная радостная  встреча с мужскими губами – раз в году. Ну, может, на Прощёное воскресенье ещё… Забыть ли, как Мария П - ва, чей жених тоже не вернулся с фронта,  показно-показно похвалялась, поддразнивая аскульских матрон: «Ой, бабыньки, глядите-ка, что ваши мужья с моими губками-то понаделали: до красна распухли! Ох, и шалуны они у вас!».  Надо ли говорить, как сердечно и лицеприятно взирали на неё  жёны этих ярых пасхальных целовальщиков? 

А ближе к вечеру на Низу (тоже не шибко замысловатое название улицы) начинались увеселения на качелях  (интереснейшее занятие – наблюдать это было даже юнцам, как этакими парусами раздувались подолы взмывающих вверх красных девиц!) и  на каруселях. Озорники добры молодцы (ухо востро держи, дева, с этими «добрыми»-то!) подмахивали качели высоко-высоко (чуть ли не под девяносто градусов!), так что девичий визг  (непроизвольный, а не  показной «коктейль» страха и восторга ), сказывали, аж до Осиновки и Винновки доносился, не говоря уже о Сосновом Солонце.

А уже после ужина, затемно там же на Низу начинались хороводы и пляски. Конечно, и на зимних вечёрках мои молодые земляки  в ту далёкую пору отводили душу в зажигательных плясках. Но много ли распляшешься в тесной избушке у какой-нибудь гостеприимной вдовы или одинокой старушки, любящей веселье  и молодёжный гомон? А вот после Пасхи на пятачках (небольших площадках), за десятилетия, если не за столетия  выбитых (утоптанных) нашими «толстопятыми» (так в шутку дразнили у нас красных девиц) до крепости асфальта или бетона, – по весне (и ныне даже моё стариковское сердечко сладостно замирает от воспоминаний юности!), -  на этих сладостных молодецкой душе пятачках застоявшиеся за зиму «толстопятые»-то «отрывались по полной». Это ведь нынче по весне-то всё жалобятся: авитаминоз-авитаминоз, депрессия–депрессия, а в те поры у ежедневно употреблявших-вкушавших капустку, хренок, редечку, лучок-чесночок  молодого задора не отнимать-стать было. Даже старые старушки, на молодёжь глядючи, готовы бы тоже в пляс пуститься, да кабы батюшка не осудил и епитимию не наложил…

Недавно закончился пост. И в ходу такие вот подковырки частушечные были по адресу якобы совсем уж запостившихся  добрых молодцев (язык бы оторвать насмешницам-злословицам!):

Всё постятся да постятся,

Одну тыкову едят.

До того уж допостились,

И на девок не глядят.

А эта вот частушка, что называется, совсем уж кое-кому удар под дых:

Ты, подружка дорогая,

Веселее подпевай.

Мой милёнок всё постится -

Попадёт к старухам в рай.

А секрет-то  «воздержания» аскульских парней, оказывается, вот в чём был:

Как под Маленьким мостом

(Любили) девок мы постом,

Мы не трогали своЕх,

А сосновенских – не грех!

Как бы не так! Ишь, какие  «находчивые»! Дудки вам! Батюшка наш тогдашний, он не подразделял: свои – чужие. Епитимия в сто поклонов вне всякой «географии» налагалась на греховодников!

В то время, сказывали, парни  были более охочи до еды (это вон ныне в чревоугодии-то всё больше прекрасный пол попрекают) – вот им:

Мой милёнок, как телёнок,

Себя ласково ведёт:

Помани кусочком хлеба –

За любой во след пойдёт.

А красные девицы, между тем, показно (Ну ни артистки ли?) печаловались:

Ой, маманя, я болею,

Но врача мне не зови:

Лечить будут от простуды –

Я сгораю от любви.

Так-то оно так, но (ухо востро держи, парень!) бывает и так (страсти-то какие!):

Не скажу, в какой деревне,

Не скажу, в каком селе

Девка парня за измену

Утопила в киселе.

Это сколько же крахмала

На того ушло нахала?!

Ну ни язвы ли?!  А вообще-то зря я на них так-то, потому как эта язвительность их кратно  перевешивается  не только  трудолюбием, но и добротой. А особенно впоследствии: добротой-то не только к деткам своим, но и к нам, многогрешным – муженькам ихниим…