Сказы дедушки Кузи

Воскресный или церковно-праздничный день. Работать грех. Да и междупарье. Отсеяться отсеялись, а для сенокоса и уборочной не пора еще. И вот на завалинке дома дедушки Кузьмы Ми-ва, того самого, которого сам Илья Николаевич Ульянов, будучи в селе Аскулы, Богородское тож тогда Сызранского уезда Симбирской губернии как главный губернский инспектор народных училищ во время своей инспекционной поездки по школам нашего уезда за хорошо рассказанное стихотворение Ивана Сурикова «Вот моя деревня, вот мой дом родной…» по головке погладил и аспидную(грифельную) доску вместе с грифелем подарил, о чем было хорошо знамо-перезнамо не только односельчанам, но и в окрестных селах, - и вот на завалинке у него собралась очередная беседа, ну то бишь посиделка.

Надо сказать, дедушка Кузя у нас в селе был на манер гоголевского Панька Рудого: тоже, бывало, как что скажет, так, значит, оно и было. Умственный был старик, а паче того басливый (и то сказать, ого-го, как затруднительно не дать вылиться своей умственности-то наружу, в растопыренные уши благодарных слушателей!). Все-то он ведал, везде-то он бывал, всех-то он знавал. Даже генерала Брусилова видал, правда, издали (иной бы и прилыгнул: мол, вот, как тебя, а не издали генерала созерцал-то – что правдивый, то правдивый был человек дедушка Кузя!). Но не так уж и издали-то   (вот она скромность-то!), если усищи генеральские разглядел! Весь народ про эти усищи только во время перестройки узнал, а мои односельчане на полвека раньше!

Ну откуда бы моим односельчанам узнать и об этом вот: как оно там – на том свете-то? В Писании как? Тьма кромешная да геенна огненная – вот вам и вся информация! А тут все в доскональности, во всех подробностях – слово в слово, как дедушке Кузе его дед поведал. Да, да, не какой-то там царь Соломон или прорицатель, а родной дедушка в сонном видении. Именно в сонном, а не каком-то там бесовском заморочении!

- Ты помнишь, внучек, спрашивает его дедушка в сонном видении, - не забыл еще дедушку Маркела, соседа нашенского? Ну который все птичек со своего огорода из ружьишка распугивал, а тебе еще как-то однажды уши надрал, когда на бахче с арбузом застал. Так вот, внучек, мы и тут в преисподней-то с ним в соседях. Обоюдно на угольках-то поджариваемся. Только мне, говорит, тут попрохладнее и полегче, чем ему. Из-под меня-то, радуется дедушка, птички, которых он ружьишком с огорода распугивал, прихитрились уголечки-то вытаскивать своими клювами да ему под самое утло, под его тощую задницу подсовывать. Ну он, конечно, посыкался жаловаться на них надзирателям-чертеняткам-то. А тем что? Их дело маленькое. С утреца каждому грешничку по ведерку угольков подсыпят, а там хоть трава не расти! По целым дням знай себе в карты режутся…

Вот как ему гонения на птичек-то отрыгнулись! А я, говорит, сызмальства к птичкам со всей душой относился. Сызмальства! Скворешничек у меня у самого первого гостей из заморья-лукоморья ждет. Крошки со стола не в рот, как покойница бабушка моя, а в горсть – и птичкам на прокорм. Вот за это, внучек, они для вас на том, а для нас теперь уже на этом свете и возблагодаривают меня. Так что ты, Кузяша, подобрее, говорит, с птичками-то. Божьи твари безответные, все против них: и коршуны, и совы, и мальчишки-сорванцы, которые гнезда у них порушают (тут дедушка Кузя строго-строго очи свои на нас с другарем моим Сашей Кривовым вперил!). А тут еще и Маркеша тогда их донимать принялся. Вот теперь-то кается. Я бы, говорит, мешок проса, как куряткам, не пожалел. Вот они, угольки-то под задницей, оказывается, как людей уму-разуму научают!

Надо ли говорить, как запал в наши детские сердца этот назидательно-предостерегательный рассказ дедушки Кузи?! Вы вот, может, и не поверите, какое-то время он подвигал нас не забираться по весне на дубы, березы и осины в чаянии разорить воронье или сорочиное гнездо, – как говорится, воля ваша…

А взрослых земляков растрогала и чуть ли не до слез (мужских слез-то!) огорчила вот эта история. О побеге Ермака Тимофеича из благословенных мест Самарской Луки аж в Сибирь-матушку (еще какую матушку-то в те суровые времена!). Дедушка Кузя слышал ее от одного нашего односельчанина, который перед колхозами дернул (от греха подальше!) в Самару. А тот на Троицком рынке около пивной от самарского горчишника. А тот, босяк-то, в свою очередь, от другого самарского золоторотца – попа-расстриги, который, еще в бурсе учась, слышал ее от наставника-монаха, на своих вероучительных занятиях этой историей отвращавщего своих питомцев от брачных уз и семейного узилища. Теща – вот кто, по его словам, главный смотритель и надзиратель этого самого узилища-то. И в качестве примера тещинского притеснительства и изживательства и рассказывал эту историю.

«Даже такие воители и, можно сказать, головорезы и душегубы, как атаман Ермак Тимофеич и его правая рука – товарищ атамана Ивашко Кольцо не выстояли и ретировались от семейного очага, несмотря на стенания и уговоры своих любимых и любящих супружниц!» - так каждый раз восклицал он на занятиях по патристике, учительно помавая пальцем перед носами бурсаков, чем и способствовал оздоровлению их юношеских побуждений и нравов.

А вот и сама история, рассказанная дедушкой Кузей. И ежели он или кто-то другой из той цепочки сказителей что-то перепутал, Бог им судья, а я, как говорится, умываю руки. Как у нас в селе в таких случаях говорят: »За что купил – за то и продал».

Это ведь тоже надоесть и расхотеться может – каждую ночь грабежами да разбоями заниматься и казацкую удачу вином праздновать, а днями в лесной дубравушке с похмелья головой мучиться. Вот и потянуло лихого атамана и его закадычного дружка и соратника-собутыльника к тихому пристанищу – к супружеским и семейным радостям. И поселились они в двух селениях на берегу матушки Волги, кормилицы и поилицы ихней у приглянувшихся им двух красных девиц. Ну ни такие ли ласковые да отзывчивые им женушки-то попались! Словно телушки-полуторницы, бывалоча, волооких да ласковых взоров с них не сводят. Особенно, когда в парчу да шелк облачатся да всяческие украшения на лебединые шеюшки повесят да в ушеньки взденут. А к тому же злато да серебро, у торговых людей изъятое, любовь и нежность в их сердечках зело-зело подогревали. И тещи, бывалоча, как презенты получат, сразу же печь растоплять принимаются и за ухваты и сковороды хватаются яства да кушанья готовить.

Летом кто мясцо ест? А у них оно кажинный день на столе было. Почитай, всех барашков и теляточек в окрестностях позаклали. Жалко, конечно, было соседям-то порешать скотинку средь лета. А как устоять, коль золотом за нее безжалостно отваливают. А что жалеть-то его? Чай, не горбом нажито было! Так что поначалу-то не жизнь, а малина сладкая у них была. Но всему приходит конец. И серебру, и злату тоже. Вон снегу зимой сколько надувает, а и он сходит, будто и не было его. И первыми это почувствовали и уразумели тещи. И началось! Раньше, бывало, всему мирволи. А это только братья казаки за чарки возьмутся – они уже тут как тут, и, как кобры, шипят. Только средь бела дня под раскидистой березонькой отдохнуть возлягут – «Чего развалились, бугаи этакие!». А тут и жены, говоря по-современному, «возникать» стали. Поедет-поскачет из своего Ермакова к дружку Ивашке в Кольцово – это куда-де намылился? Не в пещеру ли в Жигулевских горах к персидской княжне? Будет, мол, сказки-то рассказывать: «И за борт ее бросает…». Статочное ли дело, чтоб пьяные мужики, как быки здоровые, красавиц  за борт бросали?

Терпели-терпели все это удалые казаки да и (знать, после большого-большого скандалища!)  сели на быстру лодочку и темной ноченькой взяли да и удрали из гостеприимных мест на берегу Волги-матушки, оставив новоиспеченным землякам на память только знатные имена свои – Ермаково и Кольцово…

- И это только подумать! – прилюдно изумлялся дедушка Кузя. – Куда подались-то, аж чуть  ли не на край света! В Сибирь-матушку, куда вон через наше село со времен Екатерины Второй тысячи каторжников этапами прошли. Под конвоем! А это добровольно! Да какое там добровольно-то? – спохватился дедушка Кузя. – Это хорошо, что вовремя спохватились и тем самым царю-батюшке Ивану Грозному верой и правдой послужили. А то бы, глядишь, и руки могли на себя наложить. Чего далеко ходить-то? Кто в петлю вернувшегося с фронта (он назвал имя нашего земляка) в петлю загнал? То-то и оно!

Что и говорить, обескураженные после такой беседы на дедушки Кузиной завалинке расходились мои земляки мужеского пола …

А в народном творчестве самаролукском это так вот отразилось:

Берегитесь ермаковских,

Сведут в церковь под бока.

Ихни бабушки насильно

Оженили Ермака.

Натерпелся Тимофеич,

Говорит на берегу:

От такой семейной жизни

Я к Кучуму убегу.

Не купцов бы надо вешать,

Не княжну в реке топить –

Ту старуху, коя сваха,

Вместе с тещей удавить!

Сказ про Ермака Тимофеича

Вот-де по ночам неизвестно где пропадают (А где могут пропадать «романтики больших  дорог»?), а потом по селу целыми днями шляются и чужих баб, как кур, щупают. И ведь допекли народных богатырей! Вот потом-то в Сибирь колодников силой стали гнать, а они, можно сказать,  по доброй воле, если тёщины гонения в расчёт не брать, в Сибирь-то подались.

В скобках замечу: как в Ермаково, так и в Кольцово этот факт категорически отрицают, считают его злокозненной выдумкой завистливых соседей – осиновцев да винновцев, которым гордиться и похвалиться нечем было, как только  монастырём, в котором, по слухам, не столько монашили, сколько ералашили. Словом, факт то ли побега, то ли отшествия в Сибирь народных героев требует дополнительного изучения, как  и история незадачливого посещения Екатериной Второй села Аскулы, Богородское тож…,

А вторая версия такова (её поведал один ермаковец самарским рыбакам в первой половине прошлого века около рыбацкого костра  в ходе вкушения ухи (цитирую):

«Отец Ермака, Тимофей, жил  на Чусовой реке  в вотчине богатых купцов Строгановых, в казаках, в дружине военной. Когда родился будущий атаман, назвали его Василием. Рос он смышлённым и резвым, а когда подрос, пошёл на службу к тем же купцам Строгановым.

Роста он был среднего, волосы имел тёмные. Много силы дала ему мать-природа, да и речист был. Со всяким человеком мог обойтись ласково. Сначала Василий ходил в кашеварах, а когда увидели казаки его удаль и храбрость, выбрали его атаманом и стали называть Ермаком, что значит «таган артельный».

Много приходило к Строгановым беглых людей. Слышал от них Ермак про великую русскую реку Волгу, и будто немало там вольных людей питают  счастье. Набрал себе Ермак вольных казаков и ушёл с Чусовой на Волгу.

Ещё старики говорили, не знаю, верно ли, но стан Ермака Тимофеича находился на том месте, где потом Самару построили. На лёгких стругах бороздили они Волгу, останавливались в Жигулёвских горах. Об атамане Ермаке заговорили по всей Волге, молва о нём докатилась и до Москвы. Узнал о нём и сам грозный царь Иван Васильевич. А когда на Волге был ограблен царский торговый караван, велел царь схватить Ермака и казнить.

Тяжела рука грозного царя. Стали казаки думу думать, как животы свои спасти. И решили снова податься в Пермский край на Чусовую.

Купцы Строгановы не гнушались беглым людом, принимали к себе на службу всякого. Приняли они и Ермака с дружиною. Но только чувствовал на своей совести Ермак вину перед грозным царём и, чтобы заслужить прощение, стал собирать дружину, надеясь покорить Сибирь.

Долго воевал Ермак, пока не овладел Сибирью и главным городом зана Кучума.

Снарядили купцы Строгановы в Москву посольство с богатыми дарами – соболями и песцами. С посольством в Москву поехал и первый помощник Ермака – есаул Иван Кольцо.

С большой почестью встретил Иван Грозный посольство. А Иван Кольцо поведал без утайки, что они именно те самые казаки, о которых писано в царских указах. Простил Иван Грозный все их вины, жаловал казаков жалованьем, послал денег, сукон, камки, две брони, серебряный кубок, а Ермаку шубу со своего плеча. И назначил его князем Сибирским.

Радовались казаки царской милости, но только Ермаку недолго пришлось тешиться ею. Хан Кучум взял Ермака хитростью: подослал сказать, что-де к казакам едут бухарские купцы. Поехал Ермак встречать гостей, взял 50 казаков. Но не дождались казаки гостей, а ночь наступила. Решил Ермак ночевать на островке среди Иртыша. Ночь была бурная, река шумела.

Казаки, не подозревая опасности, спали крепким сном. А хан Кучум переправился через рукав реки и напал на спящих казаков. От крика и шума проснулся Ермак. Обороняясь саблей, он перепрыгивал с лодки на лодку, спасаясь от врагов. Одна неосторожность – и он упал в бурную и глубокую реку. Тяжёлая железная броня потянула Ермака на дно, и он утонул. Вскоре погиб и есаул Иван Кольцо.

Вот с тех пор, как говорили старики, остались на Самарской Луке два села – Ермаково и Кольцово. Первые насельники их – группа казаков, оставшихся здесь после ухода Ермака в Сибирь.

***

Подождав, как все рассядутся, кто постарше – на завалинку, а которые по моложе – на бревно перед домом, дедушка Кузя начал свое очередное поучительно-назидательное сказание:

- Переправлялись мы в тот раз на пароме с возами через Волгу. Баркасик-то тогда колёсный был – тюх да тюх, будто масло в пахтушке пахтает. Так что целый час, почитай, до Самары-то мы тогда добирались. Ну и заслушались одного мужика из Новинок. Вот, говорит, бабы всё нас, мужиков, хаят: и такие мы, и сякие. А я вот вам расскажу про одного – вы только ахнете! Любая работа у него в руках горит. Всё он умет, всё он знает, всё до доскональности понимает. Соседи ни чин, ни почин, а он уже пять возов сена накосил и на сушило его сметал. Соседи только ещё собираются, а он уже под яровое вспахал, и постать у него, будто батюшкина ряса, вся уже чёрная. Соседи воскресным днем в холодке сидят–посиживают или на завалинках прохлаждаются, а он из лесу с лукошком грибов или с ведром бортевого мёда домой заявляется. Валенок прохудился – мигом подошьет. Подтопок задымил – лучше всякого кочегара трубу прочистит. Минуты без дела не посидит!

А поведение какое! Идёт по улице – все, какие есть, бабёнки и шалавы-девки сразу же на улицу высыпают и всяческие знаки ему подают. А он даже глазом на них не покосит! Разоблачись перед ним сама Елена прекрасная в самом, что ни на есть, укромном местечке – мимо, как против столба, пройдёт. Так, может, говорим, по причине недомогания какого его вообще бабёнки-то не привлекают? Что вы, что вы! Сказитель-то аж руками на нас замахал. Жена говорит: семерых не надо – один справится! Где же, спрашиваем, такой мужик обретается? Оказывается, совсем неподалёку  –  в Рождественом! А как же тогда ты, сам новинский, его так хорошо знаешь-то?! Со слов жены, говорит: это у неё первый муж такой был, который, к несчастью (думается, их обоюдному!) в Волге позапозапрошлым летом утонул. А она вот за нашего бедолагу-рассказчика потом замуж вышла.

Ну как услышали мы это – будто ящик с гранатами на пароме-то взорвался. Бедные лошадки от нашего ржанья аж ушами запрядали и хвосты поджали. Ну а потом мы уже сами наперебой разговорились. Есть, есть, оказывается, и в наших сёлах самаролукских такие же вот хорошие мужики-то! И далеко искать-то их не надо: почитай, в шабрах живут! Ну, в крайнем случае, на соседней улице. Ты ещё только потягиваешься спросонья, а сосед-то, оказывается, уже и воды в дом натаскал, и скотинушку напоил, и корму ей задал! Одно только невдомёк тебе: и как это она, такая зоркоглазенькая, всё видит-то, всё примечает? Аж через две стены(!) в чужом-то дому и во дворе!    А это вот я уже от себя к рассказу дедушки Кузьмы присовокуплю: о, эти завидущие бабьи глазыньки! И в двадцать первом веке они своей специфической зоркоглазности-то не потеряли…