Как мать сыночка вылечила

Молодой парень заболел туберкулезом. Лежал, лежал он в участковой больнице — умирать, как водится, домой выписали. Привезли его в ка­зенной машине. И вот лежит он день-деньской — к смерт­ному часу безропотно приго­товился. Тут подходит к нему родная матушка и строго-строго вопрошает его, сми­ренно руки на груди сложив­шего:

— Так, значит, в двадцать лет вдовой осталась, а вот те­перь и сыночек на тот свет со­брался! А кто мне-то в смерт­ный час глаза прикроет? А ну-ка вставай да за стол садись! Я вон щей целый чугун навари­ла — чуть не на палец жиром заплыли.

Он: «Не хочу, мама». А она: «Как это не хочешь?! Ешь!». И все ему, что ни есть, самое жирное подает. Тот: «Не хочу!».  А она его силком заставляет: «Ешь!» Уговорила соседа: тот за две бутылки самогона в ле­су барсука выследил и забил. Стала его каждый день барсучатиной кормить. А она жир­ная-прежирная, барсучатина-то... Он опять за свое: «Не хо­чу! Голое сало, в рот не ле­зет...». А мать-то — баба твер­дая: «Ешь давай, а то вон скал­кой по затылку! Не посмотрю, что больной...».

И что же? Недели через две он уже самостоятельно вставать начал. А она ему сра­зу же каждый день - задания давать. Поначалу: пол подмети да посуду перемой, курам корму задай да в сарае их яички в лукошко собери. А потом: то дрова переколи, то навоз со двора вычисти, то еще какую работу придумает — мало ли дел в хозяйстве у вдовы?! Ни минуты покоя не давала. А он все креп да креп. И на третий месяц после боль­ницы-то, как рассказывала моя покойная матушка, совсем охорошел и на настоящую ра­боту вышел — лесником устро­ился. А потом и женился, пото­му как в армии он еще до это­го отслужил. Ну а тут дело та­кое, не больно мудреное-то: легли двое — встали трое! По­началу внучку (ну как бы няньку), а потом и внучка той настырной бабе  её молодые-то не поленились произвести...

А через какое-то время он приболел. Чем — покойница-матушка, конечно же, говори­ла, да я за давностью лет по­забыл. А выдумывать зачем? Заболел и заболел. Приходит он в ту участковую больницу и обращается, как положено, в регистратуру: так, мол, и так, на прием к врачу запишите. А регистраторша спрашивает: а карточка ваша у нас есть? А как же, говорит, нет? Я у вас о третьем годе целых два меся­ца лежмя вылежал, как один денечек. Та по полкам ширк-ширк — нет карточки! Ну а больной: как же, говорит, нет, если меня сам главврач лечил, и на всю округу известное его имя-отчество называет. Реги­страторша звонит главврачу. Тот в трубку: «Помню такого, он от туберкулеза скончал­ся...» Регистраторша аж пят­нами пошла: «Как же, — гово­рит, — скончался?! Вот он пе­редо мной с паспортом сто­ит!» Главврач этими же ногами заявляется в регистратуру и... воочию лицезреет того, кого он три года тому назад доку­ментально уже на тот свет спровадил!

Был бы кто другой, тот, может, и в обморок бы упал или хотя бы стушевался, а врачи на этот счет народ крепкий. Поздоровавшись с «покойным», главврач повелел медсестре температурку у не­го измерить, регистраторше — новую карточку завести («Ста­рая-то у него, как библия, стала, в руках не помещается!»), а са­мого пациента сразу же к себе на прием потащил...

Рассказал я как-то эту ма­тушкину историю в дружеском кругу. А мне в подтверждение ее мой старый друг ныне покойный Витя Богданов вот что про своего родного дядю Ивана Карповича поведал. Выписали его из областной больницы тоже как безнадежного. А он сам себе вот что на остаток-то жизни устроил. Соберет, бывало, се­бе в котомочку куска два-три сала, несколько головок чес­нока, ну и хлебушка краюху — и с тем в родные сызмальства урочища на весь день удаля­ется. А чего, спрашивается, родным-близким своим нека­зистым видом настроение портить?!  Что он там день- деньской проделывал — одно­му Богу известно было. А вот котомочка-то каждый раз к ве­черу пустой оказывалась. И так он, научным слогом выра­жаясь, «практиковал» аж до самой весны. Ну а как весна нагрянула, тут селянину не до болестей! Тут поспевай только разворачиваться...

Ну а впоследствии у Ивана Карповича все, как у моего самаролукского земляка, получи­лось. Приезжает он, как инва­лид войны, в ту областную больницу на очередное обсле­дование, а там уже такой в списках не числится! Карточку его из архива пришлось до­ставать да кое-какие записи оттуда вымарывать...

А Иван Карпович после то­го еще полтора десятка лет проскрипел! И не один пуд са­ла свиного во благо себе упо­требил. Особенно, сказывают, покойный любил этим салом привезенную племяшом из Тольятти самарскую водочку закусывать! Хотя у дяди с пле­мяшом под сердечную беседу да за обильно заправленным всякими яствами деревенским столом в их организмах и сызранская водочка-то неплохо прививалась... А чего хитрого? Мой дядя — крестный Степан Алексеевич — так, бывало, го­варивал: «С салом, да ежели еще с груздочками не только денатурка, а сам «бельзин» за милую душу пойдет!»

А мораль этих двух неза­тейливых историй такова. Ес­ли хочешь подольше на этом свете «помучиться», то это только от тебя самого в пер­вую очередь зависит, да еще, конечно же, от твоих родных-близких. Но если, опять же, не «сникерсами» и другими ино­земными суррогатами питать­ся будешь, а нашими искон­ными припасами и кушаньями. Напомню землякам и земляч­кам своим: еда и яд — слова одного корня, и по-старосла­вянски они оба писались че­рез «я». Сколько людей поотравилось в прежние годы, по­ка какой-нибудь заморский овощ (к примеру – картошка) в русских желудках при­виваться стал, превратившись из яда в еду!..