Не как барчата

Приехала в родное село  молодая горожаночка («вся из себя»!)– интеллигентная-интеллигентная.  И вот пожаловалась односельчанину: у неё-де такая депрессия, такая депрессия! Ну а тот  (как-никак, а в своё время семилетку окончил!) вот, к примеру, про компрессию ещё со времён учёбы на курсах механизации знал, про агрессию каждый день по радио долдонят, не говоря уже про профессию и процессию. А вот про депрессию слыхом не слыхивал (про неё тогда ни по радио, ни в газетах), а посему заинтересовался, что это-де такое? Ну та интеллигенточка в учёность вдаваться не стала (всё равно не поймёт!), пояснила просто и доходчиво для не шибко грамотного землячка:

- Ну это вот когда глаза ни на что не глядели бы, ничего делать не хочется…

- А! – сразу же смекнул односельчанин и на радостях признался: Я тоже этой болезнью-то в детстве болел, но меня от неё отец очень здорово лечил!»

Та аж встрепенулась вся в чаянии услышать про панацею-то:

- Чем же это он вас (лечил)?

А тот, посмотрев на неё, как на не понятливую второклассницу около классной доски (ох, и любят иной раз самаролукские мужички этакими простачками-то прикинуться!), доходчиво-доходчиво поясняет  ей:

- Ремнем!

Вот что действенное, то действенное  это было педагогическое средство воспитания сельской ребятни! Бывало, только глянешь на эту панацею – висящий на видном-видном месте отцовский фронтовой ремень, и никаких тебе увещеваний не  надо: сразу же у тебя всяческая депрессия пропадает, сразу же тебя горячее-горячее желание-стремление одолевает какую-нибудь домашнюю работу выполнить. Больше того: даже на уроках чинно сидеть и учебный материал усваивать этот педагогический феномен зело способствовал (ну это после педагогической процедуры в связи с поступившей к родителям из школы негативной информацией на тебя).

В отличие от своего отца, а моего деда Алексея Яковлевича мой родитель незабвенный Николай Алексеевич не только Ветхий, но и Новый завет-то не читал и вот с этим вот назиданием иудейского мудреца Соломона: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына» («Книга притчей Соломоновых», 13:25), - знаком не был, а вот, как и все остальные наши отцы-односельчане (матери тоже не отставали от них!), руководился им изрядно.

Упаси вас Бог, не шибко уважаемые мною поборники ювенальной педагогики, подумать, что из сельских изб только и слышались звуки шлёпающихся ремней о мягкие места сельской ребятни! Неювенальная педагогика тогда была по большей части зрительно-вербальная в виде многозначительности висящего на видном месте ремня. Исконные горожане не знают этого, но оно действительно так: на лошадь, которая с ленцой, более завораживающе действует занесённое над её крупом кнутовище, нежели сам ухлёст кнута. Да ежели ещё это занесение кнутовища сопровождается соответствующей фонетикой и лексико    Ну барчатами, как вот нынешняя молодёжь, мы, сельская ребятня послевоенная, сроду не были. Но лет до четырёх и даже до пяти баловали нас, однако. Ну то бишь работой не загружали. А вот уже  лет с пяти  по весне и летами к охранно-сторожевой службе около дома и в огороде нас начинали привлекать.

Первое – это охрана кур и цыплят. Этакая ПВО (противовоздушная  оборона) – против сов   и коршунов. Вот восьмой десяток доживаю, а обида на этих коварных и беспощадных  птиц  не проходит. Чуть зазеваешься, бывало, только «рот разинул», со сверстниками играючи, – жалобно пищащий цыплёнок  у неё или у него (коршуна) в когтях. Сколько мышей вокруг и другой мелкой твари (птичек, ящериц, змей) – так нет, этим «птичугам-зверюгам» подавай молодую (они и старой не гнушаются!) курятинку!

Ну, как это у нас говорится, и других птах, кум, не хвали. Особенно сорок (да скворцов вкупе с ними!): эти возлюбили лакомиться огуречными и другими ростками на грядках. Я вот и поныне считаю, баловство это у них, а не настоятельная потребность! Чтоб ребятне навредить-насолить. Может, в отместку за то, что мы порой гнёзда у них разоряли и их яичками тоже любили лакомиться, Ох, грехи, грехи наши детские!..

А в конце лета начиналось нашествие-налетание на подсолнухи. Тут уже самая настоящая воздушная блокада организовывалась, и в средства ПВО всё годилось: и камни, и палки,  и глаголание (в отсутствие взрослых и не совсем литературное:  что горазды, то горазды мы были ненормативную-то лексику постигать!).  Ну а чучела  для устрашения  ворон и сорок  да и остальных придомных птах на огороде выставлять – что проку-то, коль они живых людей-то не страшатся?!

И ещё один враг у детворы был – козы! А паче того – молодые козлятки-козочки. Сколько травы-муравы кругом, а им обязательно надо в огород забраться. И сразу же – к капустке,  сразу же на капустные постати набрасываются! Вот кто партизаны-то, вот кому бы в войну в подпольщики идти! Вот пасутся они на траве-мураве – и на тебя вроде бы даже и не смотрят.  А оказывается, как ещё смотрят-то, будто в засаде сидят! Только отвлёкся или увлёкся, она или он, козочка или козлёночек, уже в огороде, уже на капусте!

Ну а вечером, как взрослые возвратятся с работы, начинался  «разбор полётов». Матушка моя вот хоть и всего два класса закончила («две зимы училась»), а в арифметике зело горазда была. Быстрее (намного-намного быстрее-то!) вычислительной машины курино-цыплячье поголовье «просчитывала»! Ну ежели цыплёнка сова умыкнула, тут можно было и подзатыльником отделаться. А вот за курицу или за потравленную в огороде капусту – тут уже порка обеспечена.

А как ещё немного подрос, тут уж для тебя, семилетнего, начиная с последней декады июня,  ягодно-полевые кампании начинались. Вместе с взрослыми тебя по ягоды брали. Ну хорошо, если на ближние приметы клубничные или ежевичные да черемушные, куда старушки да под их водительством и приглядом мы, детвора, по первости промышлять ходили. Но «по первости»-то уже к восьми годам заканчивалось. Настоящие ягодные места  в Ширяевских лугах были. Ягод там  – иной раз поляна-то, будто цветной халат или платье на приезжей горожанке: вся красными пятнами играет. Но, собирая их в лукошко, не зевай! Оглянуться не успел, как на тебя (и откуда они брались только!) разъярённый объездчик на взмыленной лошади налетел. Тебя плёткой по спине,  а из лукошка всё наземь. И не поленится - с лошади спрыгнет и растопчет всё!

Ну понять-то, конечно, их можно было. Спрос с них большой был, ведь после нас, ягодников трава полегала, и коса, а особенно косилка брали её плохо. Но – ну огрей ты плёткой-то, а лукошко-то почто опорожнять? Не ради баловства мы эту ягоду-то собираем. Не варенье варить, а на самарские базары на продажу (горожане, которые там на окладах да узаконенных заработках сидят, из них варенье-то будут варить). На что колхознику, работающему за «палочки» (трудодни), покупать обувку-одёвку, те же учебники для детей?

Вот они «этапы» ягодной кампании летней:  полевая  глубника – черёмуха – малина – ежевика.  А в сентябре ещё и (ну это только по воскресеньям) яблоки, грибы и жёлуди для свиней собирали. Так что, уже начиная с восьмилетнего возраста, в результате этих кампаний сами себя обеспечивали деньгами на покупку «обмундирования» и учебников. Уже с этого времени по возможности переставали сидеть на шеях у родителей. Некогда нам барчатами-то было быть…

Да, трудное детство у нас, у сельской  детворы, в военные и послевоенные годы было. Внукам да правнукам нашим объяснять замучаешься, какой это радостно-сладостный подарок был – привезённый из города калач. Кого это нынче батоном-булкой пшеничного хлеба удивишь? Никто из нас даже по разочку в пионерлагере не побывал. И не потому, что путёвок не давали на сельские школы, а если бы и выделили, то кто поедет-то? Кто вместо тебя огород будет полоть, сено на покосе согребать, по ягоды в поле и в лес ходить, чтоб на вырученные от продажи денежки обувочку, одёвочку и учебники купить? А в чём ехать? Туда же форма нужна – белая рубашечка, штанишки и т. п.

Но мы не в обиде на такую жизнь! Были и у нас свои радости. И незабываемые! Это ли не радость – пробежаться ранней весной по проталинкам (только, чтобы ни бабаня, ни маманя не видели – особенно маманя, потому как в войну они, матушки наши, «педагогикой»-то вместо отцов с нами занимались)! Как холодит  крупитчатый талый снежок изнежившиеся за зиму пятки! Потом-то, за лето они снова так задубеют, что не всякая стекляшка в них впивалась. А в лесу не раздолье ли? С каким нетерпением, бывало, ждёшь, не дождёшься той благословенной поры, чтоб вволю берёзовым и кленовым соком упиться. А потом эти клены зацветают. Соцветья их тоже знатное лакомство. А тут уже и луговой («дикий»!) лук на подходе. А про дягиль (мы его дигелём называли),  который и слаще, и занятнее моркови, я уж и не заикаюсь, только слюнки при воспоминании о нём сглатываю…

Есть что доброе и радостное вспомнить, есть чем гордиться, есть что передать детям и внукам.