В столыпинско-НЭПовские времена там хутор стоял. Но потом все разъехались. А он остался. Полюбилось ему это тихое и уютное местечко. Да и работа по нему: пасечник. Колхозный. Ну и свою семей на двадцать рядышком держал. Чем, главным образом-то, и кормился. На одни трудодни-палочки прожить ли? А это медок на Воскресенском или на Троицком базаре в Самаре продаст – на «шильцо-мыльцо» и на обувку-одевку хватало. Так что по сравнению с односельчанами из родного села жил-поживал он, можно было бы сказать, припеваючи. Если бы! Если бы пел хорошо. А то, бывало, как на большой праздник в родное село со всей семьей на Карюхе приедет, с родней-друзьями вместе запоет – обязательно песню «сведет»! Но зато баюн был – заслушаешься! Цицерон, да и только! Раньше в похвальбу его даже Троцким называли, а потом одумались…
Год за годом детишки, позакончив школу (зимами они у родни в селе проживали), по городам и весям нашей области разъехались. Добронравная спутница его «нелюдимой» жизни то ли «от живота», то ли «от сердца» на тот свет перебралась. И остался он один одинешенек. Но с пасеки, с хутора – ни в какую!
Да и совсем-то уж и не оставляли его. То дети, а потом и внуки наладили наезжать: нет-нет да и нагрянут. Овощей или ягод-фруктов с его сада-огорода насобирают, медку по ведру-другому прихватят – и были таковы! Одно старика заботило, чтоб только бидоны да ведра пустые потом возвращали…
Ну так вот бобыльствует он себе и бобыльствует. Ну это от самого человека зависит, какой он. Есть которые и часу не могут прожить без людей, сразу же им скучно становится. А есть, как боги, самодостаточны: не «умеют» они скучать-то. Тоска - это бывает, а скука – нет.
А у него к тому же ламповый радиоприемник «Родина» был (даже «голоса» брал). Книг две-три полки. Любил он зимними вечерами с книжечкой-то посидеть. Оно и для души приятно, и для дела: читает-читает да на двор выглянет – воришки-то, они и в сталинские даже времена водились!
Да и когда скучать-то? Кроме пасеки колхозной да своей, еще и скотина: и коровка (как без молочка-то?), и два боровка (один после зимней Матрены заколет себе, другой – деткам), и овечки (носки да валенки – из чего?).
И вот как-то среди лета ни нагрянь-ка ли к нему на хутор целая ватага самарских туристов. Дозволь-де, дедушка, возле твоего поместья на денек-другой расселиться, Мы-де шибко-то тебя не обременим. Разве что к твоему колодцу за водицей будем наведываться.
Рюкзаки под дубком посбросали и налегке по окрестностям природой любоваться подались. А кашеварить одну девоньку оставили, годков этак двадцати пяти, а то и тридцати. Самый, надо сказать, скверный возраст для девиц. Ровесники все переженились, а которые холостые – с теми по-серьезному лучше не связываться: это уже закоренелые холостяки-то. Такой, если и женится, загрешишься с ним: он и в семье холостяком вести себя будет. А если еще и маменькин сыночек – не приведи Господи на такого нарваться. А разведенные - и того хуже. Если сам жену бросил (характерами, видите ли, не сошлись!) – и тебя бросит. А если от него жена ушла – тебе такой нужен?!
Ну, прямо скажем, не шибко казистая та девица была. Но для чуть ли ни шестидесятилетнего-то весьма и весьма приглядной оказалась (Одного вот такого же спросили: «Она красивая?» - ответил: «Она – молодая!». И этим все было сказано!). Конечно, будь они одногодками, он (тогда-то бы, в молодые лета свои), может, и не глянул бы на нее, а тут она с каждой минутой ему все пригожей да пригожей казаться стала. Ну и он весь из себя выставляться начал. Как говорится, мелким бесом рассыпался перед ней. В таких случаях мои злоязычные землячки так выражаются (именно выражаются!): у него-де и дупа бает! А к тому же и яблочками наливными ее попотчевал, и медком угостил, и грибочками жареными ублажил (и когда только, старый хрен, набрать и пожарить их успел!).
А она таким обхождением-то не избалована была (какое от тогдашних парней обхождение было?!). Из мужчин, если и баловал кто, так это отец – дай Бог ему Царствие небесное!..
И улестил ведь молодицу-то, старый хрен. Ей Богу улестил! А чего хитрого-то? Мужчина он был видный. Борода чуть не до пояса, взгляд орлиный. Бывало, стоит в рядах на Воскресенке или на Троицком медком торгует – самарянки к нему вот уж воистину, как мухи на мед, так и устремляются, так и устремляются. А глазками-то, глазками-то как играют! Ну недаром же он как-то за праздничным столом в родном селе похвастался, под хмельком будучи: вот-де в Самаре сразу аж две бабеночки давали ему… Тут он выдержал паузу перед ошеломленными слушателями (при живой тогда еще жене говорил!) и закончил так вот: давали-де они ему пятьдесят, да он не взял!
Я же говорил: Цицерон! А бабеночки, особенно девицы, басливых любят. Вот и она на все это клюнула.
Как те странники и странницы, туристы то бишь на хуторок подсобрались, гречневой каши со свиной тушёнкой (после такого променада-то!) поднапоролись, песен туристских на таком приволье-то понапелись и по палаткам да спальным мешкам спать улеглись (Комаров да мошек самаролукских кормить!). А та девица-самаряночка в спаленке пятистенной избы на белых-пребелых простынях с тем якобы старикашечкой-то скромненько-скромненько (как то, почитай, всем самаряночкам в таком разе и приличествует – знай наших!) почивать возлегла. Ну и показал он ей, какой он старикашечка-то! Какое там «почивать»! Дивиться надо было, как это в ту ночь ни пол не провалился, ни потолок не обвалился – это ни в сказке сказать, ни пером описать! Всю ту ноченьку, почитай, до самого утра он ни глазыньки, ни ноженьки ей сомкнуть-смежить не дал! Ну в охотку-то да с молодицей – тут уж воистину природа-матушка диво дивное с мужиком сотворяет!..
На другое утро самаряне-туристы пошли дальше Самарскую Луку вытаптывать и небушко своими кострами коптить. А девица та на хуторе осталась. Хозяйствовать сразу же принялась. Не любят мужики, когда бабенки вот с таким размахом за уборку принимаются. А куда деваться-то? До самого вечера, как тот самый папа Карло, он у нее на подхвате был. Мантулил! Еле команды ее успевал исполнять: принеси, отнеси, выбрось в овраг, ну-ка посторонись-ка! И как быстро в роль-то вошла! Диву даешься, как это быстро бабеночки командовать, а то и помыкать нами научаются…
Пожили они этак с полгода (из лаборатории своей она уволилась, а для стажа он к себе ее помощницей устроил) – видят, дело ладится у них. Пошли в сельсовет и расписались. А потом и в Самару съездили – обвенчались (что им беспартийным-то?).
И вот неказистая-неказистая в девках-то была. А это в законном браке-то прямо в один год так раздобрела, так раздобрела. Откуда что взялось! То титечки в горсти укладывались. А это в пазухе не умещаются. Ну а пасечник тот (он с младости хвальбун был!) за праздничным столом знай себе перед односельчанами бахвалится: он-де на одну титищу, как на подушку, голову кладет, а другой от мух-комаров укрывается! Что взять со счастливого человека?..
Ну а бабенки нашенские на своих мужиков - зырк-зырк: не по ноздре им, видать, когда их якобы благоверные на такие сокровища и достопримечательности зарятся и при этом непроизвольно губами причмокивают! Ох, не по ноздре! А сладкие-то, сладкие какие они у нее были – мед и малина в одной чаше! Но недолго ему в одиночку такими прелестями-то наслаждаться довелось. Через какое-то время у него конкурент появился. Да такой звонкодырый! Родного отца к своей «молочнице» близко не подпускает!
Ну это надо знать наших бабенок. То они спервоначала-то все косточки перемыли молодоженам-то. А как малыш появился да как разглядели-удостоверились, какая домовитая она хозяюшка да как о своем муженьке печется-заботится, то язычки-то и поприкусили. А к тому же она и умелицей оказалась. И в огороде, и в саду у нее все цветет да произрастает. А какую рассаду выращивала! За пять километров к ней по весне детишек посылали с докукой: пришли-де хоть росточек твоей рассады-то – уж больно вкусные да мясистые у тебя помидоры-то урождаются! И все чаще на нее в разговорах ссылаться стали: «Наша молодая-то вон как делает. Наша хуторская-то вон что советует!».
Без малого двадцать лет в мире и согласии прожили они. Вот были в том селе и очень богатенькие дети и внуки. А самый роскошный памятник-то на местном кладбище у хуторского пасечника! А главное – пожалуй, самая что ни на есть ухоженная могилка-то именно у него. И не потому, что дети и внуки от первой жены такие заботливые – неутешная вдова ее так обихаживает-облагораживает. Кстати сказать, и могилку первой жены она в порядок привела. И крест новый поставила, и ограду из штакетника в лесничестве выписала (купила). «Она меня, - говорит, - как сестру, на том свете встретит. Видит Бог, я ее Ванюшеньку, как родного, ублажала».
И вот ведь как: дети и внуки ее приемные каждое лето к ней на хутор продолжают наведываться. И одна у нее забота-тревога, как в свое время у покойного мужа: чтоб пустые бидоны и ведра возвращали. А то во что им медок наливать и ягоды-фрукты накладывать?