Если все остальные фронтовые были я из уст отца слышал по нескольку раз, то вот эту – только единожды. Не знаю уж, какое-такое событие тогда отмечали братья Мухортовы, а вместе с ними отцов свояк дядя Миша Подлипнов. Скорее всего, то были зимние «симоны-гулимоны» (весной и летом, в страдную пору на селе не больно-то разгуляешься). А так как все четверо оттрубили по четыре года на передовой, все четверо вернулись с фронта с ранениями и с боевыми наградами, то надо ли удивляться, что во время застолья у них, как и у всех остальных фронтовиков, разговор неминуемо переключался на фронтовые воспоминания.
Не помню уж отчего, но отец взъярился и перебил дядю Петю – старшего брата своего:
- Сталин, Сталин! Слышал я его, как вот тебя сейчас…
Все трое отцовых сотрапезников разом отставили стаканы и очумело уставились на него:
- Где это ты???
- Где-где – в Восточной Пруссии!
- Так он вроде там не был?
- Так я вам не сказал, что видел. Слышал – говорю!
- Ты нам об этом не рассказывал! – укорили мои дядья отца.
- Так я вообще еще никому об этом не рассказывал.
Отец хоть и пьянехонек уже был, но соображения не потерял: опасливо выглянул в сени, нет ли, мол, кого за дверью (а вот на печь заглянуть не догадался, где я притаился, согреваясь с мороза), и усевшись за стол, вполголоса начал свой рассказ:
-Когда Первый Белорусский и Первый Украинский прямиком по Польше пошли на Берлин, наш Третий Белорусский бросили в Восточную Пруссию. А я тогда только-только из госпиталя выписался. С нами ведь как, с солдатней: чуть поджила рана – шагом марш в часть! Если что, санинструктор перевяжет, коль рана приоткроется. А комбат у нас хороший был – справедливый! Когда я доложился ему, мол, так и так, прибыл из госпиталя для дальнейшего прохождения службы, он и спроси меня: чего это, мол, ты так быстро воротился? Врачам, говорю, виднее. «Ну-ка покажи ногу-то!». Ну а чего: ее сразу видать, рану-то, она вся еще красная, чуть-чуть только затянулась. «Так, - говорит, - с катушкой шестовку тебе пока что тянуть нельзя. Пойдешь на недельку в штаб телефонистом дежурить». В штаб так в штаб – наше дело такое: приказали – выполняй! Поначалу-то я, конечно, перетрухнул маненько, - признавался отец.
- Еще бы не перетрухнуть! А то мы не понимаем: каждый шаг на виду у начальства! – разом заголосили отцовские слушатели.
- Оно, конечно, так, - продолжал отец, - стеснение большое. Но и то скажу вам: за всю войну мне такая лафа не выпадала, как в ту пору! Отдежурил – иди отдыхай. Завтрак, обед, ужин – все по часам, как в госпитале. Каждую неделю у них баня, ну, стало быть, и исподнее еженедельно меняют. Простыни и все такое. Что им, штабным и всем остальным холуям, что там отираются, не служить было?!
- Да! – возмущенно загалдели дядья. – А мы, бывало, по полгода, а то и более в бане-то не мылись. Вшей прикладами давили да над костром их выжаривали. Да что там баня – мы сколько раз за всю войну хоть и вповалку, но в теплой-то избе ночевали? По пальцам такие случаи пересчитать можно!
- Да-а, чуть не полмесяца я так-то вот на штабном коммутаторе проболтался… - задумчиво промолвил отец, как бы разгоняя волны возмущения своих слушателей. И по интонации, с какой промолвлено это было, я отчетливо представил себе благостно-мечтательное выражение отцовского лица.
- Ну, а там, чай, не одни мужики – и бабы были? – поинтересовался дядя Миша Подлипнов, известный в нашем селе «ходок», не тем будь помянут покойный (между прочим, по-моему, единственный, кто в нашем селе с орденом Отечественной войны с фронта явился!).
- Были, - с грустью в голосе признался отец, - да не про нашего брата: там офицерья пруд пруди… А если которая с посторонним спутается, то ее враз на передовую вытурят. Они, девки-то, там за свои места крепко держались, - и здесь уже в голосе отца сквозила обида. Мужик-то он, к великому неудовольствию моей матушки, до старости кое для кого приметный был, а уж тем более – в тридцать лет…
- Ну ты, Михаил, вечно все на баб сведешь, - вмешался дядя Степа, крестный мой и на отца напустился: А ты, Николай, чего рассусоливаешь-то – про Сталина давай!
- Ах, да, - спохватился отец, - Ну про Сталина, так про Сталина. Слушайте тогда. Так вот: как вошли мы в Восточную Пруссию – сразу приказ Верховного (Главнокомандующего) вышел: город немецкий взяли – назад его не сдавать! А в тот раз вот что получилось: где-то к обеду наши ихний городок взяли – забыл уж, как называется. Взять-то взяли, а удержать не удержали. К вечеру он (крайне редко фронтовики противника немцем и уж тем более фашистом называли – всё «он» да «он») опять туда прорвался. Ох, какая тогда в штабе суматоха началась. Звонок за звонком – и от нас на передовую в полки, и к нам сверху, аж со штаба фронта. Коммутатор весь исходится и дрожит, как вон пчелиный рой, когда на сук привьется (отец и дядья по примеру деда Алексея все пчеловодами были). Ну нет-то нет, часам к трём угомонились. И сам генерал, а потом и начштаба спать завалились. Один только дежурный по штабу у нас в коммутаторной притулился и дремлет. Но недолго им спать-то пришлось: откуда ни возьмись командующий фронтом заявляется. Сам Черняховский! Много я генералов на своем веку повидал: и на Халхин-Голе в Монголии, когда мы япошек уму-разуму учили, и особенно вот, когда в штабе по ранению ошивался. Все, как индюки, надутые, А этот - будто метеор! «Не спишь, ефрейтор?» - спрашивает. А я аж взмок сразу. Никак нет, говорю, «Вот и молодец!» И к генералу прямиком. Об чем уж они там толковали – какое «толковали»! - Черняховский, он, говорили, только с солдатами обходителным-то был. А с генерала-то нашего, слышим, он с живого шкуру сымает.
А тут звонок со штаба фронта: «Первый у вас? Соединяй», Соединяю с телефоном генерала. А сам сижу слушаю, потому как ну-ка какая помеха или что. А что слышу – сразу «забываю», как мне строго-настрого особист наказал. А не то, говорит, если где хоть слово скажешь, пуля в лоб и прямиком на тот свет. И вот щелк-пощелк и - слышу (а у самого аж мороз по коже!): на проводе Сталин! «Город сдали?» - спрашивает. «Сдали, товарищ Сталин. Утром возьмем!» - «Значит, приказ Верховного Главнокомандующего игнорируете?!» - а под конец и говорит ему: «Не можешь генералами командовать – сам солдат веди!» И трубку бросил.
Смотрим, Черняховский, как ошпаренный, от генерала вылетает и - на выход. Сел, как потом ребята рассказывали, в «виллис» и – на передовую!
Ну а через какое то время из штаба полка передают: генерал Черняховский смертельно ранен.
Вгорячах-то он, как рассказывали, на самый передний край выехал. Ну а немцы засекли это дело и давай по его «виллису» из артиллерии. Ну и, конечно, накрыли. До госпиталя не довезли – прямо в машине скончался.
А Инстербург, переименованный в 1946 г. в Черняховск, как и обещал комфронта Верховному, взяли этим же утром. Одним махом! Огорошенные и донельзя обозленные скорбной вестью, солдаты, как потом рассказывали участники штурма города, солдаты бежали в атаку в полный рост. И даже самые робкие в тот раз не кланялись пулям. Об этом уже не только отцу (временному «тыловику»), но уже и мне лично спустя десятилетия рассказывал орденоносный участник Великой Отечественной знатный гидростроевец и домостроитель тольяттинский Николай Иванович Григоров.
А не так давно из передачи по ТВ узнал, что, оказывается, был уже на подписи у Верховного Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении генералу армии Черняховскому звания Маршала Советского Союза. Всего несколько дней не дожил легендарный командарм до 23 февраля 1945 года. А посмертно ему это звание не присвоили. Почему бы вот нашему Президенту хоть и с опозданием, но подписать этот Указ? Командуя Западным, а затем Третьим Белорусским фронтами, дважды Герой Советского Союза, генерал армии Иван Данилович Черняховский за годы Великой Отечественной по праву вошел в плеяду самых знаменитых полководцев страны.