Глубокой осенью 43-го на квартире редактора чапаевской городской газеты раздался телефонный звонок. Звонит печатник из типографии:

- Приходите срочно — беда!

-Что такое?

- Не могу сказать по телефону — идите скорее! — голос печатника от волнения рвется на каждом слоге.

Во всем мире работа журналис­та считается одной из самых вред­ных и опасных, а в СССР самой-самой вредной была работа редактора. Сколько времени уже прошло, а по сю пору не забы­вается: бывало, подпишешь вече­ром номер, а утром часов до один­надцати как на угольях сидишь — ждешь звонков из горкома, горис­полкома или от дотошных читате­лей-пенсионеров.

Вот за эти строки в репортаже о поездке в Алакаевку, где в свое вре­мя мать Ленина проживала, первый секретарь Тольяттинского горкома и редактор городской газеты получи­ли на бюро обкома по строгому вы­говору с занесением в учетную кар­точку (самое строгое партнаказа­ние, после этого уже исключали из партии): «Владимир Ильич любил вместе с братом Александром бро­дить по саду» (Александр к тому времени уже был повешен.).

А вот за это одного из редакто­ров районок нашей области сняли с работы: на первой полосе, где по верху шел материал об оче­редном юбилее Брежнева, внизу была подверстана корреспонденция с МТФ под заголовком «А молока все нет». Редактор ульяновской об­ластной газеты, рассказывают, был строжайше наказан за вот эту строку: «же­лезнодорожники придумали приспо­собление для подогрева холодной войны». А редактора ростовской об­ластной газеты сняли и чуть не ис­ключили из партии вот за эти в не­имоверной спешке написанные ре­портером и пропущенные редактором глубоко за полночь строчки из репортажа о пребывании на Дону «дорогого Никиты Сергеевича»:

« - Как живете, казаки? — шут­ливо спрашивает Никита Сергеевич.

- Хорошо! — шуткой отвечают казаки».

Это все в хрущевско-брежневские времена. А что говорить тогда про сталинские?! И потому редактор бе­жал в типографию сломя голову, от­нюдь не беспокоясь и даже не ду­мая о том, что эту голову на темных чапаевских улицах ему могут отре­зать бандиты. В то время их разве­лось там, как тараканов.

Что же произошло? Печатник к утру отпечатал тираж, а так как время было тревожное, то домой не по­шел, а стал ждать рассвета. Чтобы скоротать время, принялся читать только что отпечатанную газету. И что же ему сразу бросилось в гла­за?! Он ткнул пальцем в одно слово на первой полосе — и у редактора сразу же помутнело в глазах!..

- Как увидел это слово, мороз пошел по коже, и чувствую, волосы встают дыбом, — признался спустя двадцать лет, уже после памятного всем нам 22-го съезда в дружеском журна­листском кругу этот седой, как лунь, редактор.

В то время почти в каждом но­мере печатали приказы Верховного Главнокомандующего. И вот в по­следнем слове (главнокомандую­щий) при ручном наборе (нечаянно, а может, и преднамеренно) выпала вторая буковка.

Что надо делать, ни у редактора, ни у печатника сомнений не было: уничтожить весь тираж! Полностью, до последнего корректурного оттис­ка! Конечно, за перерасход бумаги по головке не гладили бы, особенно тогда, когда каждый грамм ее был на учете. Но из двух зол приходи­лось выбирать меньшее.

- Кроме вас и печатника, знал кто-нибудь об этом? — поинтересовался я тогда у бывшего редактора горгазеты.

- Откуда?! — изумился он и по­смотрел на меня, как на несмышленыша.

- И жене не сказали?

- Жене я сказал только про­шлой осенью. Хотя она и допытыва­лась, почему это я, как есть жгучий брюнет в сорок лет, вернулся в тот раз из ти­пографии седым...

Разговор этот был в 1962-м. А «прошлой осенью» — это значило вот что: жене он признался, стало быть, осенью 1961 года, то есть по­сле того, как состоялся приснопа­мятный для моего поколения 22-й съезд партии, на котором был раз­веян культ личности Сталина.

Никаких «Но»! – отрезал Суслов

Долгие годы тольяттинцев и жигулевцев в Верховном Совете России представлял второй секретарь ЦК КПСС Михаил Суслов. Надо сказать, из всех партийных бонз, которых мне довелось лицезреть, он был самый симпатичный.

Ну, во-первых, скромен и в одежде, и в манерах и непритязате­лен в еде. Никаких деликатесов ему не требовалось. Правда, в первый раз начальству ресторанному при­шлось посуетиться: Михаил Андрее­вич попросил сварить ему «кашку с тыковкой, только не больно густую, типа размазни». Чего только не бы­ло на потайных складах тольяттинских: и заморские вина, и фрукты, включая редкие тогда ананасы! А вот за тыквой пришлось гонять ма­шину по окрестным селам... И еще: ни в один из приездов Суслова в наш город по этому «торжественно­му случаю» не было банкета или какого другого многолюдного засто­лья для самарского и тольяттинского чиновничества, за что они (про­рывалось это!) недолюбливали сто­личного аскета.

Во-вторых, он каждый раз поко­рял нас, газетчиков, своим внима­нием к прессе: видимо, редактиро­вание «Правды» не прошло для него бесследно. Свое выступление перед избирателями он через помощника передавал в редакцию нашей го­родской газеты заблаговременно.

— А коррективы вы внесете сами по ходу выступления, — передал нам с редактором слова Михаила Андреевича его помощник, тоже
бывший газетчик и потому человек весьма и весьма обходительный.

И вот я сижу на встрече канди­дата в депутаты Верховного Совета с избирателями и по ходу выступле­ния Михаила Андреевича вношу в текст изменения. Изменений было немного. Запомнилось одно из них.

— Из бесед с избирателями, — оратор оторвался от текста и продолжал, — я понял, что у вас в горо­де большая проблема с детскими
садами и с ясельками. Городское руководство и я лично уверены: мы
эту проблему совместными усилия­ми решим в конце концов. А вы, мо­лодые люди, женщины и мужчины, - и улыбчиво прищурился, — темпов деторождения не снижайте. Ни в ко­ем случае не снижайте!

Я тут вставил в текст ремарку: «Оживление в зале. Аплодисменты». (В скобках замечу: совместными усилиями при содействии нашего депутата эта проблема в Тольятти была решена со временем. Но, к со­жалению, дети и внуки тех, кто ап­лодировал Суслову тогда, в самом начале семидесятых, «темпы деторождения снизили», так что в постперестроичные годы в целом по городу было закрыто около де­сятка детских садов, на строитель­ство которых так трудно изыскива­лись ассигнования (а ныне все вернулось «на круги своя»: мест в детских садах опять катострафически не хватает. Только вот Михаила Андреевича у же нет в живых…).

Когда предвыборное собрание закончилось и я согласовал все поправки с помощником Суслова, он подошел к нам сам и спросил меня:

— Вы уже набрали и заверстали мое выступление? Так, а сейчас, — он посмотрел на свои, приметил я мельком, простенькие-простенькие часики на руке, — сейчас уже поло­вина девятого. И линотиписта, и метранпаж, и печатницы ждут не дождутся, когда вы заявитесь со своими поправками. А ведь их му­жья, жены, дети дожидаются. Ника­ких поправок, печатайте как есть!

- Но... — заикнулся было по­мощник.

- Никаких «но», — отрезал Сус­лов и ко мне: — Вы редактор?

- Заместитель.

- Так вот, передайте редактору, чтоб завтра к четырем утра пред­ставил мне номер газеты с моим выступлением, — сказано это было таким тоном, что я сразу уяснил для себя, почему именно он, а никто другой является вторым человеком в нашей партии. Кстати сказать, я так и не понял, почему мне, тридца­тилетнему, он «выкал», а своему по­мощнику и стоявшим неподалеку первым секретарям обкома и горкома и принарод­но «тыкал».

... А во время предыдущего при­езда в наш город этого кандидата в депутаты случился казус. Когда он выступал в Доме культуры, за кули­сами вдруг взорвался огнетушитель. Надо ли говорить, в какую оторопь вогнало это происшествие высоко­поставленных чиновников, гебистов города и области?! Ну так вот: взры­вается огнетушитель, все в шоке, а Михаил Андреевич как ни в чем не бывало оторвался от текста выступ­ления (он как раз говорил о между­народной обстановке), слегка обер­нулся за сцену и, по-профессорски помавая указательным пальцем, промолвил под оглушительные ап­лодисменты собравшихся:

— Так вот, мы, товарищи, поту­шим пожар третьей мировой войны,
если империалисты все же развяжут ее!