Вернувшись из плена, односельчанин наш дядя Ваня З–в рассказывал:
— Первое время кормили очень плохо. Брюква, турнепс, мороженая картошка. А однажды привезли кониные эти самые. И где это они их столько наобрезали — целых полкузова?! Стыдобища говорить, но мы настолько оголодали, что все до одного слопали. А они, сволочи, смеются, глядя на нас: ешь, рус, колбасу. А потом, как наши стали к Германии подходить, они заметно подобрели к нам. Офицерам разрешили даже в форме ходить.
А вообще-то, сколько нашего брата там от голода перемёрло! Я вот, например, почему выжил? Мне товарищ хороший попался, научил меня: ты, говорит, хлеб не ешь, а, как конфетку соси, пока под языком одни отруби останутся. Я так и делал. А еще, когда сахар давали, на хлеб его выменивал. Он лучше усваивается. А те, кто по жадности пайку за два-три жевка сглатывали, через неделю-другую от недоедания окочуривались.
Вместе с нами в лагере жили англичане и французы. К тем отношение совсем другое было. Им каждому на ночь тапочки на деревянной подошве выдавали. А нам на весь барак одни, чтоб в уборную сходить. Боялись - сбежим. И я их, немчуру, понимаю. Вот, скажем, идет в уборную или еще куда англичанин или француз: глаза, как фары, вперед уставил. Тут ему хоть мина сбоку разорвись — не обернется. А наш? Как вышел из барака, и туда, и сюда глазищами - шир-шир. Всю шею извертит: все ему надо разглядеть, все ему надо обнюхать, все ему интересно. А часовой с вышки пялится, глаз с него не спуская, - весь изнервничается, поди, бедняга, пока тот идет. И следили за нами, конечно, не в пример строже. А все равно — убегали! А у тех, у французов да англичан, за всё время – ни одного побега.
Освобождали нас американцы. Уговаривали на родину не ехать. В Австралию, в Аргентину, в Канаду предлагали. Кое-кто соглашался. Но мало. В основном, хохлы да нацмены. А нашего, русака, на чужбину трудненько заманить. Стращайте, не стращайте, говорим, только поскорее на родину отправляйте.
И вот приехали наши офицеры и американцы-негры (у них почему-то что ни шофер, то негр) на «студбеккерах» и в нашу зону на них нас переправили. Привезли в лагерь - и давай шерстить: кто офицер да образованный или проштрафился, тех в Сибирь. А нас, темноту да пожилых, по домам.
Сел я на буфер между вагонами, в которых солдаты домой ехали, так до самой Москвы и добирался. А оттуда таким же макаром - в Самару. Приехал сюда — снова проверка. Неделю продержали — и отпустили. А что с меня взять, со старика? Но перед этим донял меня следователь-то своими расспросами – каждый день одно и то же, одно и то же. И каждый раз всё записывает за мной, а потом – распишись. А один знающий из наших подсказал мне: говори всё, как было, ничего не сочиняй – их не разжалобишь. А приболтнешь чего да потом забудешь про это в другой раз на допросе-то, а они все протоколы сличают. Так и в немецкие шпионы угодить недолго.
А я весь измотанный тогда был, сам себя готов укусить. Вскочил и чуть не с кулаками на него: «Хорошо, - говорю, - вам в тёплых кабинетах-то было. Неужели я по доброй воле в плен к фрицам-то попал, чтобы там мёрзлые кониные эти самые с голодухи глодать?!»
Вот у нас взахлеб всё Америку расхваливают: какие-де там люди человеколюбивые – гуманист на гуманисте сидит и гуманистом погоняет. Там, говорят, военнопленных как героев встречают и (ужли в самом деле?!) даже медалями награждают. А вот в России… Да, у нас в этом отношении не так заведено, как в Америке. Я знал в нашем селе троих военнопленных. Может, их и больше было, но как-то меня да и односельчан эта тема мало интересовала.
Ну дядя Ваня З-в мужик крепкий, самодостаточный был, он довольно крепко в селе держался. До самой пенсии в промартели работал и на хорошем счету и у начальства, и у сотрудников своих считался. А вот молоденький один с Низовой улицы уже где-то через год, в сорок шестом или в сорок седьмом удавился. Другой – и десяти лет после войны не протянул, с каждым годом хилел и хилел. И не только, видимо, от перенесённого в плену, а от оставленности. Возвратившиеся с войны аскульские фронтовики составляли в селе своего рода братство. Вот даже в больших сельских компаниях по случаю свадьбы или праздника они, как всё равно, что масоны какие, кучкой, особняком держались, не говоря уже о сугубо мужских посиделках типа «симоны-гулимоны» с их постоянными фронтовыми воспоминаниями. И что делать в такой компании белобилетнику-тыловику или военнопленному? Это – что скопцу сидеть и помалкивать среди бахвалящихся своими любовными похождениями.
Вот одна из многочисленных картин пятидесятых, начала шестидесятых прошлого века. В нашем доме или у соседей - дяди Миши Подлипнова или дяди Серёжи Гудалина праздничным днём собралась мужская компания - все участники Великой Отечественной. Все вернулись с фронта с боевыми наградами (у кого какие - они доподлинно знают: 9 мая в сорок шестом у них у всех они красовались на застиранных гимнастёрках, после этого в сундуках лежали). А тут к ним еще и участники Первой мировой и Гражданской дедушка Яков Костин (единственный в нашем селе до фельдфебеля дослужился, а ещё и с георгиевским крестом с фронта явился) и дедушка Петяня Гудалин (тот не только с германцем воевал, а еще и с басмачами). Разговоров, разговоров у них – на все три улицы слыхать. Слышно их и дяде Сёме, что сиротливо сидит у своего дома на завалинке. Его, может, и позвали бы в эту дружескую компанию (как-никак сверстники, вместе по девкам бегали), но знали: не пойдет. Что делать ему тут? Слушать чужое бахвальство? Молча! Кому это интересно, как ему туго приходилось в плену?
Так же вот не пойдет в такую компанию и упоминавшийся выше дядя Ваня З-в. Он хорошо помнит, как возвращался домой из Германии. Солдаты (весёлые, мордастые!) в теплушке пьяно гомонят (на остановках самогон и денатурат на трофейные вещички выменивали), а он с такими же обездоленными на буферах мотается. Хорошо хоть хлебушка давали…
У человеколюбцев-либералов уже, наверное, и попрёк готов: вот-де как русских-то запугали, что они-де из-за боязни и своих военнопленных сторонятся. Вот пожили бы американцы, как россияне, в течение тысячи лет под угрозой почти что ежегодных нападений недругов – посмотрели бы мы, как они стали бы относиться к своим страдальцам военнопленным. Уверен я, что как в Западной, так и в Восточной Европе тоже не шибко благосклонно относятся к ним, к военнопленным-то.