Первое время, как началась Отечественная и как почти всех мужиков на фронт позабирали, село наше будто вымерло — ни смеха, ни песен. А вообще-то народ у нас, и не только в Аскулах, а и в окрестных русских селах Самарской Луки, не то что просто веселый, а как бы даже и бесшабашный. Еще не весь, стало быть, выветрился из моих земляков и землячек дух волжской вольницы казацкой (до Ермакова и Кольцова, где в свое время пребывали атаман Ермак Тимофеевич и товарищ атамана Ивашка Кольцо от нас рукой подать). В кругу ли сплясать, попеснячить ли — это наших хлебом не корми, дай только душу отвести! А тут, как вечер, на улицах и в домах тишина, будто Великий пост идет.
И вот как, по рассказу моей покойной матушки Анны Никифоровны, эта тишина нарушена была:
— Идем мы с Таней Феклистовой из Анурьевки (так называются хутор и урочище в четырех километрах от Аскул), солнышко уже на закате. Ну о чем тогда у нас разговор? О войне да о мужьях — как они, мол, там, бедолажные. Ни слуху, ни духу о них нет.
Тут я на время прерву рассказ матушки для пояснений. Мужья их, мой отец и тети Танин дядя Сема, были не разлей вода и в детстве, когда в одной ораве по аскульским садам-огородам по ночам шастали, и в холостяцкие годы, когда аскульским недотрогам зубы заговаривали. А когда поженились, действительную, то бишь срочную службу, в одной роте проходили, а потом в Монголии под Халхин-Голом вместе воевали. А оттуда, не заезжая домой, на финскую угодили (Правда, к «шапочному разбору», как они весело шутковали, то есть к самому концу той непопулярной в народе войны). И на Отечественную в один день призвались. А коли так, то и молодые жены их тоже неразлучными подружками стали...
— Идем мы — невеселые-невеселые. А Таня и говорит: «Да растуды твою туды! Это сколько же нам тосковать-то? По гроб жизни, что ли?! Шестой год замужем, а вместе сколько жили? Года не наберется: то действительная, то войны одна за другой. А давай-ка, подруженька дорогая, споем нашу любимую! Кому не лень, пусть осудят нас с тобой, А то с тоски-кручины хоть в петлю головой лезь.
Ну и запели. Сначала все грустные: «Знаю, ворон, твой обычай...», «Вы не вейтися, русые кудри...», «Над озером чаечка вьется...». А потом на частушки перекинулись. И так нам как-то легко-легко стало — будто мужьям привет переслали или от них весточку получили.
Поздним летним вечером не только в окрестностях, но и в самом селе в обычное-то время тихо-тихо, а уж тем более в военное. Так что песенниц сразу же в Аскулах услышали. И я хорошо представляю себе, как высовывались из окон и выходили на крыльцо мои односельчанки и как при этом, наверное, светлели у них лица: какая-никакая, а жизнь-то должна своим чередом идти. И если русского человека еще и песни лишить, то что от него останется?
— С тех пор, — вспоминала матушка с некоторой даже гордостью, — и пошло: то в одном конце села запоют, то в другом...