Ну Европа-то большая, она не вся в Германию-то вместилась. Так что аскульские фронтовики не только в Германии, но и в Польше, Венгрии, Румынии и даже в Югославии побывали-повоевали. Если родитель мой и старший брат его дядя Петя (не иначе, как в рубашке родился: всю войну «минёрил» и хоть и «вредимым», но всё же живым остался), - если эти два брата о своих забугорных «деяниях» друзьям фронтовикам, потаясь от баб, конечно, поведывывали (А утаишь ли что на селе?), то дядя Миша Подлипнов свои амурные подвиги с румыночками не больно-то таил. Весьма и весьма положительно о них отзывался. И не только за то, конечно, что они с тех самых пор возлюбленную им мамалыгу искусно приготовляли. К великому-превеликому неудовольствию своей жены, а моей двоюродной тетки Варвары Павловны: любила она его без памяти, ревновала не иначе, как чудовищно. Бывало, все соседки, на кухне и во дворе управившись, в поле, в лес по ягоды устремляются, а она (вот кого бы в полевую разведку-то!) вдоль леса, вдоль леса в урочище Анурьевка, по выражению наших баб, «сигалила» проследить, а не амурничает ли её не шибко благоверный (скотник-пастух) со вдовушками доярками. А ведь путь-то не ближний туда, по прямой четыре версты, а ежели с изгибом-то, то и все шесть наберётся… Не-ет, не только в городах любовь пышным цветом-то расцветала!
Румыночек нахваливал, а про венгерок так: «А, как наши мордовки – не далеко ушли!». Почему так-то вот? Дознались-таки однажды у пьяненького: в отличие от румыночек эти, почитай, мордовки проявили к нему непреклонность. Не взятыми остались для него эти «высоты». По-доброму-то надо бы уважение к таким проявить – увы, у дяди Миши это не получалось. Не шибко толерантен он оказался в восточноевропейских вопросах.
А вот младший брат отцов, а мой крёстный дядя Стёпа (Тоже, как и отец мой, связист-линейщик: «Пехота наступает - мы (разматывая провод) за ней, они – драпака, их и след уже простыл, а мы провод сматывай, а не смотаешь – под трибунал попадешь!») – крёстный мой во время этих совместных откровений помалкивал. Порой ему, видимо, тоже хотелось что-то поведать, но благоразумие побеждало. Тёти Дуси побаивался? (Не без этого. Что суровая, то суровая была женщина). А главное – до старости любил её. Помню, приехал я в отцовский дом в Аскулы на выходные. По утряни уселись мы с ним на крылечке, любовно окружив семисотграмовую бутылку портвейна. И только по первой приняли (А завлекательное это дело – вот так вот племяшу и дяде в кои-то веки восседать за бутылочкой-то!) – дядю Стёпу как шилом в зад кольнули: аж выматюкался: «Так твою! Врачи настрого запретили, а она опять с мотыгой на огород попёрлась!». И даже на «посошок» не принял – побежал домой свою неугомонную супругу от грядок отрывать!
А крёстный-то после Отечественной на Японскую угодил. Что допытывались, то допытывались у него про китаянок и кореянок (Интересно же: что немки, что полячки и те же румынки с мадьярками – «люди наши», европейки, а вот каковы в амурном деле закоренелые азиаточки – ого-го, как любопытственно!). Увы, для аскульских мужиков это осталось тайной. А между тем мужик крёстный вельми видный был. Когда вернулся с фронта (жена в войну «скурвилась» - даже встречаться не стали), от невест отбоя не было…
Когда после десятилетки по комсомольской путёвке работал на строительстве 14-го участка шахты № 6 «Капитальная», что в Кизеле ныне Пермской области, во время обеденного перерыва от нашего прораба, воевавшего на Восточном фронте, кое-чего наслышался о китаянках и кореяночках. Их, поведал он тогда к нашему великому удовольствию, - главным образом, только один элемент мужского организма русичей особенно впечатлял, а то и изумлял даже: у ихних тамошних мужчин он, по их признаниям: вот такусенький!..