Наверно, после Сталинградской битвы в Аскулы их пригнали - пленных немцев-то. Поселили неподалеку от нас, в бывшем кулацком доме. Так что мы могли наблюдать их, как говорится, невооруженным глазом.
Отец был на фронте, в село чуть ли не каждый день шли похоронки. Но вот поди ж ты: однажды под вечер моя бабаня незабвенная Матрена Емельяновна, подоив корову, налила горшок молока и отправила меня с ним к пленным. Они около колодца среди улицы гурьбой стояли, ужин у костра готовили. Не помню уж все до точности, было мне тогда лет пять-шесть, но в память запало: как только я подошел к пленным, один из них выхватил у меня из рук протянутый в их сторону горшок и без передыха выглохтил его.
- Ну как они, поди, в котел сразу вылили молоко-то? - участливо поинтересовалась у меня бабаня, когда я вернулся домой с пустым горшком. Но, выслушав мой рассказ, нахмурилась и к пленным меня уже ни с чем не посылала.
Так же, как и бабаня, были несказанно удивлены и разочарованы таким поведением немцев и другие наши сердобольные сельчанки. Будь то чугунок картошки, крынка молока или краюшка хлеба, доставались они кому-то одному, а остальные наблюдали за ним голодными и завистливыми глазами.
- Это русский бы так и сделал – в одиночку целый чугунок умять, а остальные хоть с голоду подыхай?! – изумлялись мои наивные землячки
Вот руку на отсечение готов отдать, ну не мог бы поступить так русский. И не потому, что он такой уж благородный (белый и пушистый!). А потому что у нас так не принято, Потому что за такое его товарищи осудили и презирали бы. А то и поколотили бы. А немцы, помню, смотрели на него не только с жадностью, но и с завистью: вот-де повезло, так повезло, мне бы так!
И когда я слышу заклинания наших витий и златоустов о гуманности и всечеловечности западного образа жизни, я невольно вспоминаю тот случай, а по ассоциации с ним еще и эпизод дележки буханки хлеба и кусочка сала на сотню долей в не иначе, как документальном рассказе Михаила Шолохова «Судьба человека» - и горько-горько усмехаюсь…
А недавно разговорился с односельчанкой Аней Кривовой (она на год старше меня). Узнал от нее: было их тогда у нас человек тридцать. Жили они без охраны. Командовала (бригадирствовала) ими ее матушка тетя Нюра Дикушина. Работали в поле. Солому копнили и на ферму ее свозили. Мужики молодые, а бригадирше тогда чуть более тридцати было. Поначалу побаивалась их. Но вели себя смирно.
У сызмальства сердобольной тети Нюры, вспоминает ее старшая дочь Анна Васильевна Кривова, они нередко в ее доме и угощались «чем Бог послал». А что посылал-то в голодном военном году? Что сами ели, то и им подавали. Главным образом, ту же картошку, на которой всю войну сидели. Случалось, и хлебушком угощали. Причем от себя отрывая! От малых деток. Вот она жалостливая натура русской женщины…
А тут и муж дядя Вася (будущий наш колхозный председатель Василий Трофимович Дикушин) с фронта вернулся – по ранению. Он что, поганой метлой повыгонял из родного дома бывших оккупантов? «По вечерам чего-то с ними по-немецки балакал!» - вспоминает Анна Васильевна.
Ну а чему удивляться-то? Это ведь в бою: ты - его или он – тебя. Не знаю, есть ли у других народов такие вот поговорки, а у нас они есть: «После драки кулаками не машут» и «Лежачего не бьют».
«Зверства фашистов»… Кто зверствовал-то над мирным населением – в тылу, вдали от боевых действий? Эсэсовцы, зондер-команды. А туда, как правило, попадают люди особого склада. Как ,например, в смершевцы у нас. Видит Бог, вот хоть и говорят о них, что доброе дело они делали, но ни от одного аскульского фронтовика я не слышал о них ничегошеньки хорошего. А одного нашего земляка, когда разузнали, где и кем он служил, так своим пренебрежением, а то и презрением рано-рано в могилу свели… Те, эсэсовцы-то, зверствовали, по садистски чувствуя свою безнаказанность. А фронтовику над мирным населением когда особо зверствовать-то было? То в атаку бежит, то в окопе сидит, а не то драпака дает…
И когда землячки мои, даже вдовы фронтовиков «жалели» пленных немцев чем-то (чугунком картошки, куском хлеба, кринкой молока), то оправдывали себя так перед вернувшимися с фронта: не сами же они, не по своей воле пошли к нам – послали, приказали. И фронтовики (я это хорошо помню) понимали их.
Вот чего не было в их фронтовых рассказах – злобы! Ни разу я не слышал из их уст слово «фашист». Потому, наверно, что фронтовики их, фашистов-то, в глаза не видели - фашистов-эсэсовцев. Они не воевали с ними. А обычное слово у наших фронтовиков для обозначения неприятеля: «он». «Он тот раз как попер на нас, как попер!..» Или: «Ну мы ему тогда всыпали – будь здоров! Которые в живых остались, по сю пору, как вот мы сейчас, наверно, вспоминают!» В первом случае чуть ли ни завистливое уважение слышалось: вот, мол, стервец этакий, какой сильный да везучий-удачливый! А во втором - этакая радостная месть, этакое легкое злорадство: вот-де тебе, гад такой! А то ишь раздухарился!
Это ведь маленькие да неудачливые народцы, страдающие комплексом неполноценности, злобной местью к удачливым соперникам исходятся. Ох, как они горазды после драки кулаками махать и лежачих бить, ну то бишь могилы павших воинов-освободителей осквернять и памятники-обелиски порушать. Как тут наши детские потасовки ребячьи не вспомнить? Кто бегал маманькам-то жаловаться? Самые что ни на есть пшибздики! Которым за ябедничество еще больше от нас доставалось…
Опять же: где порушают памятники советским воинам? Только не в Германии! Сильный сильного уважает! И я больше чем уверен: возвратившись на родину, «наши» тогдашние пленные без обиды вспоминали моих землячек и земляков аскульских. Почему так думаю? Мой двоюродный брат Иван Подлипнов служил в Германии с 50-го по 53-ий год. Однажды, когда он с приятелем был в увольнении, подходит к ним немец, уже в годах. Откуда, ребята, спрашивает на ломанном-ломанном русском. «На Волга? – и после этого радостно закивал: Был, был! Мороз – гут-гут!» - При этих словах аж поежился. - Водка нет. Шнапс. Вон – шнапс!» - Показал на забегаловку, по-ихнему бар что ли. Я, было, говорит, согласился, а товарищ уперся: «Ты что?! А вдруг напоят чем и…»
До самой смерти братан жалел, что не принял то приглашение. Гнело его вот что: немец тот очень обиделся на них… Хотя напарник его эту обиду воспринял по-другому: «Видел, как фриц-то скис, когда сорвалось у него нас заманить?».Что и говорить, время такое было, что немцев-то, пожалуй, меньше боялись, чем своих особистов…
Как работали они в Аскулах? Упоминавшаяся выше тётя Нюра Дикушина, что в то время бригадирствовала над ними, однажды, на ушко сказывали, при виде колхозных нестроений (жена председателя колхоза!) в сердцах проговорилась: нашим бы мужикам у немцев поучиться работать-то. А главная их, пленных немцев, заслуга - это асфальтированная дорога на «Второе Баку» – нефтеносный район в Жигулевских горах с центром в поселке Зольное. Что добротно, то добротно сделали они её! Вот уж воистину нам бы тоже пора так научиться работать, как немецкие военнопленные! Да и построенные ими двух- и одноэтажные «финские» домики по сю пору стоят там в строю. А ведь с тех пор прошло уже более семидесяти лет!
Как относились к ним в лагерях военнопленных. Вот вам факт из публикации в московской газете «Аргументы и факты: «Всего в лагерях было подготовлено порядка ста тысяч активистов, составивших костяк Социалистической единой партии Германии».
«Одна мысль о том, что можно оказаться в плену у русских, в лагерях Сибири, вызывала у немцев воевавших на Восточном фронте, священный ужас. Однако на самом деле условия содержания немцев в советском плену были очень мягкими. Хотя СССР, в отличие от Германии, не подписывал Женевскую конвенцию об отношении к военнопленным, суточный паёк пленных вермахта составлял 400 граммов хлеба ( после 1943 года эта норма выросла до 600 – 700 граммов).,100 граммоы рыбы. 500 граммов овощей и картофеля,20 граммов сахара, 30 граммов соли. Для генералов и больных паёк был увеличенным. Для Сравнения: суточный паёк обычного пабочего в блокадном Ленинграде в 1941 – 42 годах состоял из 250 – 500 граммов хлеба. При этом немцы в лагерях работали не за краюху хлеба: циркуляр НКВД от 25 августа 1942 года предписывал выдавать военнопленным денежное довольствие (7 рублей в месяц - рядовым,, 10 рублей – младшим офицерам, 15 рублей полковникам, 30 рублей – генералам). Была и премия за ударную работу – 50 рублей в месяц. Поразительно, но пленные немцы могли получать даже письма и денежные переводы с родины (видимо, по линии Красного Креста)., им регулярно выдавались мыло и одежда. Сравните всё это с тем, что пришлось пережить советским узникам концлагерей.