Средняя школа от нашего села в пяти километрах отстояла. Так что весь учебный год нам приходилось по шесть дней в неделю в любую непогоду - в дождь и слякоть, в буран и метель пятикилометровые вояжи туда и обратно совершать.
Зимой мы, отроки и юнцы, на коньках скользили по большаку, пока его окончательно не заметало, а потом на лыжах - это уж вездеходы так вездеходы (Ну а девчата, конечно, пехом, на коньках и лыжах им как-то неповадно было). А по весне и ранней осени, когда большак проезжим становился, частенько на попутках добирались. Как добирались -то (по большей части-то опять же мы, «пацаны»)? Автомашины по нашему тракту Москва – Куйбышев обычно груженые шли. Так что даже и добрая душа шофер, а подсадить некуда (да и опасно подсаживать-то: а ну как своруют-слямзиют что, сорванцы этакие?). Так что приходилось «прицепляться», ну то бишь на полном ходу прихватываться к заднему борту грузовика и, стоя на раме или на прицепном крюку, мчаться с ветерком на зависть всем остальным, менее сноровистым и удачливым.
Конечно, «прицепиться» на полном ходу – это тебе не мутовку облизать. Бывалые шофера, обгоняя тебя, как правило, нажимали на газ, А ты перед этим идешь себе и идешь, как ни в чем не бывало. Вот-де едет и едет сзади тебя автомашина грузовая - тебе будто и дела до нее нет. Но только она мимо тебя кабиной своей проскочила, и ты из шоферского зеркальца скрылся - скоростной, как у леопарда, рывок! И вот ты уже вцепился в борт и стоишь на раме. А если в кузове с краю есть местечко, то и ногу перекинул туда. Но только одну! Чтоб, если что, мгновенно спрыгнуть можно было.
И вот однажды, возвращаясь из школы, пятнадцатилетний юнец, я прицепился я к крытому газончику. Рывком взмыл над задним бортом - и вот он я: чуть не во весь рост вымахнулся. А передо мной, что называется, рукой подать (Боже ты мой!) - десятка два симпатичных-пресимпатичных мордашек девичьих! Все, как одна, в одинаковых фуфайках. Ну я сразу же смекнул: зэчки. Из Сызранской пересылки в Куйбышев-Самару везут. Но, видно, не такие уж опасные, коль без охраны едут. Охранник-то все же, наверно, был, только в кабине вместе с шофером сидел. Как правило, в те времена это были в основном молоденькие продавщицы, которых облапошило и «подвело под монастырь» их ушлое начальство.
Только потом уже, работая в райгазете, я узнал, как в те отнюдь не криминальные, по нынешним понятиям, времена такие вот девчушки получали срока. Молодые и неопытные работницы сельмагов, они по своей доверчивости к «старшим товарищам» расписывались в хитроумно составленных накладных на получение товара, что называется, не глядя. А как ревизия – у них недостача. А за это срок! У них же тогда в голове не укладывалось, что эти добрые дяди и тети (советские люди!) могут их, комсомолок, обмануть! Одно спасало их от жестких («на всю катушку»!) наказаний – милосердие судей.
Помню, знакомый нарсудья рассказывал. Вижу, говорит, не могли столько разворовать эти две девчушки, работницы сельмага, недавно закончившие торговое училище. Топят их прохиндеи из райпотребсоюза. Ищу всяческие смягчающие обстоятельства, а все равно срок давать приходится. Тогда, при Сталине, за растрату строго спрашивали.
И вот я, молодой и румяный с мороза, ну как есть симпатяга с раздувающимися после пробежки-рывка ноздрями, что называется, вырисовался перед ними. Ну вы знаете это женское восхищенно-восторженное «ах!» (по-теперешнему - манерно-забугорное «вау!»). А после этого шквал, нет, этакая теплая волна восторженно-ласковых возгласов: «Ой, мальчик! Какой ты красивый! Сколько тебе лет? В каком классе учишься? (За плечами у меня ученический ранец виднелся). А девочка у тебя есть? Садись с нами!» – и на передней скамье раздвинули место. А одна (знала, что красавица, которой от мужского пола всё безотказно!): «А можно, мальчик, я тебя поцелую? – и глазками играя, и губки оттопырив, на меня надвигается. И тут из глубины кузова начальственный окрик последовал: «Ленка, перестань!» ( Это я уже потом узнал, что и у зэчек паханши есть). Леночка тут же отпрянула и этак томно-томно на меня зырк- зырк.
Вот убей меня – не помню, о чем болтали мы эти 15 – 20 минут дороги. Пролетели они для меня, как одна минуточка. Помню только, как тянулись ко мне их руки и губы. И все это - в мареве ласки и нежности. Как представлю это – лица их как бы в тумане. Никогда уже больше не доводилось мне купаться в таких лучах-излучениях девичье-женской любви-вожделения.
И когда, заехав в село, я с такой неохотой отцепился от машины, в лицо мне из отъезжавшего «газика» неслись сладостно-сладострастные голоса девичьи:
- До свиданья, мальчик!
- Спасибо тебе, мальчик! - это, наверно, от тех, с кем я цеплялся горячими пальцами.
- Хорошую невесту тебе, мальчик!
Не знаю, кто крикнул эти (последние) слова, но уверен: не та, что вознамерилась было меня расцеловать.
… А ведь приснилась мне та черноглазая-то, в ту же ночь и приснилась. И еще раза два или три снилась. И каждый раз целомудренно-целомудренно. Будто гуляем мы с ней около Долгого колка. Я букет ей собираю. А потом мы рука в руке пальцами схлестнулись. И вот я их давлю, давлю, аж до хруста. Спрашиваю: «Больно?» А она тихо-тихо: «Еще. Больнее!». И в глаза, в глаза мне смотрит…
Проснулся радостный-радостный. А потом огорчился: «Что же это я не поцеловал ее? Ну и дурак, ну и дурак же я…»
И в те, последующие два-три раза, та же история. Так же вот всё ломкой пальцев и заканчивалось… Мнилось мне тогда и в надежде-желании пребывал, что и я ей приснился. Хоть разочек. И что в том, ее-то сне, может, все было не так уж шибко целомудренно…