Погодка-то, погодка-то какая выдалась – благодать да и только! А дай-ка, думаю, смотаюсь-ка я в ближний лесок. Натянул отцовскую фуфаечку наследную (в ней не то, что в теперешних куртёшках: и не зябко, и не потно!), обул валеночки, встал на лыжи и айда-пошел за околицу.
Ходил-ходил по излюбленным местам сыздетства знакомого и родного урочища, с грустью и отрадой вспоминая всяческие приключения. Вот тут кленовицу, а там вот березовый сок всей околоточной оравой пили. Здесь кусты «троицкие» с берез и кленов ломали, чтоб окна домов ими празднично изукрасить. А на этой вот большой-пребольшой лужайке на ту же Троицу, но уже после обеда в «третий лишний» с односельчанками-юницами играли. А там вот на Ивана Купалу через костер с ними прыгали. Им-то что: у них платья чуть не до колен. А у меня вот за подпаленную штанину на следующее утро дело чуть не до экзекуции дошло. Покойница матушка, не тем будь помянута, зело на расправу скороспешна была за порчу обмундирования и амуниции. Ну и вот: шастал-шастал по лесной опушке-то, а как притомился, в лесок вошел. Снял с плеч рюкзачок и на припасливо прихваченную клеёночку его содержимое извлекать принялся.
Ну какие там деликатесы-то у дедушки-пенсионера? Больно-то не расхарчишься… Но вот хлебушка-то я целую буханку с собой прихватил. И газеток кипу. Ну это, чтоб на что крошки было сорить, а то снежок рыхлый: провалятся – птичкам не достать.
И вот восседаю я на пенёчке, сладку водочку-настоечку (сам настаивал!) степенно и приязненно вкушаю и дорогих гостей поджидаю (по опыту знаю – заявятся!). И как в воду глядел – одна за другой (и откуда только взялись: до этого их ни видать, ни слыхать было?) синички на дальнюю газетку прыг-скок. По крошке в клюв и в кусты уфыркнули. И вдругорядь так же. А потом смекнули-дотумкали: удается-де номер-то, и прямо на газетке трапезничать принялись. Да жадно-жадно так: видать, шибко оголодали за зиму-то патриотки наши («Не нужен им берег турецкий и Африка им не нужна!»).
Но поначалу-то всё поодаль крошки-то с газеток подбирали. А потом, как распознали, что дедушка-то смирный-смирный (ну ни смышленные ли?), и всё ближе и ближе к нему стали подбираться (да уж тут их целая стайка образовалась, галдят, как березово-солонецкие бабенки на Жигулевском базаре).
Смирный-то смирный, а с хитрецой дедушка Толя-то оказался! Ни вздумай-ка ли он, ни соозоруй-ка ли, старый хрен придумистый: взял да и смачивать крошечки-то настоечкой стал! Ну ни шельмец?! И что же вы думаете? Не только мужикам, оказывается, под хмельком-то море по колено кажется – и птахи-сотрапезницы мои, с настоечки-то подзахмелев, некоторые, уж больно смеленькие, стали прямо с дедушкиных рук крошечки-то склевывать. А одна смельчага даже на его седую голову воссела. Спорхнула было, но видит, не дерется, не шугает пьяненько-добренький дедушка-то, и снова уселась. И вроде бы как что-то выискивать в волосишках стала. Ну это, когда мы с ними совсем уж захмелели. И дедушка Толя в каляк с ними пустился. Ну то бишь смельчагу, что на голове у него, усовещать принялся: мол, нет тебе там, внучка, ничего, потому как дедушка Толя, почитай, каждую недельку баню топит и головку-то «шеден-холдерсом», что сноха на день рождения подарила, моет…
Ну а как внучкой-то я назвал ее, смекнул: всё, баста! Надо домой подобру-поздорову, пока сам нашенским кабанам-непоседам на обед не угодил…
До конца дней своих не запамятую я эту совместную трапезу с пернатыми знакомцами. Эх, слышали бы вы, с каким то ли жалобным, то ли возмущенным писком уже под вечер провожали меня подзахмелевшие мои новые друзья!.. И тоже подзахмелевшему тогда дедушке Толе с чувством законной гордости подумалось: «Уважают дедушку-то!».