Это я не от отца и не от дядьев, а от матушки и двоюродных теток-солдаток слышал: уходя на фронт в конце июня – начале июля, наши аскульские мужики молодые своим любимым женушкам обещали, в самом-де крайнем случае через полгода - соскучиться, как следует, не успеете, а мы уже с победой вернемся. А получилось, увы!..
На всю жизнь запомнились мне горькие слова отцовского признания в кругу аскульских фронтовиков: «Всяко бывало, а вот это хреновее всего: когда мы в сорок первом по Белоруссии отступали. Хорошо, когда полем или лесом на восток уходили. А вот когда по городку или по селу белорусскому – это не приведи Бог! Идем, а когда и на полуторке едем, а они все и стар, и млад, и бабы с детишками, и старушки со стариками – все на нас смотрят. Хмуро так, больше исподлобья и обиженно-обижено, глаза бы не глядели на них. И хоть словечко кто бы сказал, мол, куда же вы, на кого оставляете нас, или, мол, возвращайтесь скорее – нет! Потом-то, когда мы, почитай, по тем же местам немца назад гнали, так нас молодые бабенки и даже зеленые девчушки до синевы губ уцеловывали… А в сорок первом-то смотрят и молчат. А нам-то каково?!» – тут отец, если к тому же и в подпитии был, всхлипывал даже и признавался: «Мне, мужики, вот уж сколько лет прошло, а нет-нет да и приснится, как мы тогда отступали. И вот ведь оно как: сплю и во сне помню, знаю, мы же немца-то разбили, Белоруссию-то освободили! Как же это так, думаю, почему мы отступаем-то?! И что за сон такой навязался?..»
Что не любил, то не любил отец мой о том весьма и весьма тягостном для солдатского сердца времени особо-то распространяться (как, между прочим, и другие и не только аскульские фронтовики). Воспоминания, начиная с 43-го года, у них складнее получались!.. А вот те, «первовоенные», как занозы, засели в сердце солдата и до скончания века его у него кровоточили.
Об этих «занозах», которые и мне не по сердцу, будет ниже сказано. А сейчас об одном эпизоде тех тягостных дней, о котором ефрейтор Мухортов неоднократно и с пребольшим удовольствием рассказывал, так что я наизусть его запомнил:
- Стоим мы на окраине большого белорусского села – райцентра, как вот наш Сосновый Солонец. Пехота – подавай Бог ноги! Ее и след простыл. А нам трогаться – приказа нет. Потому что там районный узел связи был, и его надо было во что бы то ни стало размонтировать. А что останется, взорвать. Все, что надо, мы свое сделали, а приказа на отход все нет и нет. Снаряжение мы всё загодя на «полуторку» погрузили, и она за избой, уже заведенная, на малом газу работает. Только скорость включить – и поехали. Комвзвода наш весь в трубку исходится: немцы, мол, рядом! А ему по телефону: «Не паникуй!» А немцы, они действительно уже совсем рядом. Во весь рост (они тогда, в сорок первом-то нахальничали!), будто журавли длинноногие, по ржи цепью вышагивают. А рожь в тот год у них, в Белоруссии, отменная уродилась – колосья по пояс!
И вот откуда ни возьмись, появляется офицер с ротой автоматчиков. Залегли они по околице, а рожь прямо к селу подступала, и ничегошеньки им не видно. А командир ихний из-за околичной избы вместе с нами выглядывает. Вот кто смелый был, так смелый! Подпустил он немчуру метров на тридцать, а от нас – на сорок, от силы на сорок пять. А они идут себе и идут, о чем-то весело-весело балакают. И нам их балаканье хорошо-хорошо слышно. Ну, думаем, врукопашную придется биться, и штыки примкнули. А он, офицер-то, возьми и заори: »Огонь!» Не скажу, сколько: минуту или две этот ураганный огонь продолжался, - не только немчуру, а и всю рожь-то те автоматчики, как косой, покосили.
Не раз и не два слышал я этот отцов рассказ, и каждый раз это его «как косой» мне метафорой казалось. И вот надо же, недавно из солидного военного издания узнал: ППШ (пистолет-пулемет Шпагина) во время Второй мировой войны был самым скорострельным (и, стало быть, самым «густострельным»!) оружием, за что и высоко ценился. А посему слова отца, «как косой скосили» не только немцев, но и рожь, отнюдь не преувеличение, оказывается было.
А потом было то, о чём ефрейтор Мухортов с большой-пребольшой неохотой вспоминал. Но – вспоминал! Потому как жгли и мозолили душу солдата эти воспоминания…
- У связистов планида какая? Пехота наступает – мы с катушкой на плече (а в ней чуть ли не три пуда!) за ней бежишь. Потому что как без связи в бою?! Ну это еще куда ни шло. А вот когда она, пехота-матушка, драпать припустится, тут для связиста хуже некуда. Они-то налегке бегут (эка, с винтовочкой на плече, так она и у меня тоже есть!). А вот на другом-то плече катушка с проводом! А провод – это его разматывать легко: бежишь – он сам разматывается. Гляди только, чтоб лоб в лоб с вражеской пулей не столкнуться! (Любил в женском обществе-то шуткануть еще не старый тогда вояка!). А сматывать, когда эти самые пули над самым затылком (и увернулся бы, так сзади-то их не видать!), как пчелы весной при первом облете или когда роятся, – тут всех чертей, бывало, помянешь!
Случавшиеся при таких откровениях фронтовика аскульские бабёнки (ну ни сердобольные ли?!) рассказчику советец тогда подавали: «Ну и бросил бы ты эту катушку к ядреной матери!» - на что сразу же от ефрейтора запаса под одобрительный смех других фронтовиков разъяснение поступало: «Попробуй брось ее да не смотай провод-то, сразу под трибунал угодишь. Комбат у нас, тоже самарский, так «шутил»: ты, говорит, прежде, чем Богу душу отдать, катушку на место доставь, а то СМЕРШ тебя и на том свете достанет!
Вразумив таким вот макаром легкомысленных (в военных вопросах) бабенок, отец продолжал свой бесхитростный рассказ:
- Ну а хуже того, если ихний штурмовик привяжется. Это, сказать по-аскульски, как ястреб над цыпленком! У них, сказывали, приказ был: нас, связистов, поголовно истреблять. Оно и понятно, без связи какая война?! ( Слова эти были произнесены не без гордости, причем и крестный мой дядя Степа, тоже связист- шестовик, кавалер ордена Красной звезды, тоже этак горделиво обвел своим светлым взором собравшихся – знай, мол, наших!). Но и попасть в человека оттудова, с верхотуры-то, это тебе не на учебных стрельбах! Бывало, над головой жик-жик-жик – и мимо (но не всегда мимо-то: с двумя ранениями вернулся с фронта-то – это я уже от себя к его рассказу добавляю). Он на другой заход пошел, ну а ты тоже не дурак: какое-никакое укрытие за это хоть и короткое время, а все равно сыщешь…
Но особенно горьки были для него воспоминания о выходе из окружения в Брянских лесах .
Наших тогда, в конце лета, осенью 41-го в Брянских лесах, по словам отца, аж три армии в окружение попали (такие уж вот у нас тогда полководцы, видимо, были…). Днем в лесочках отсиживались, а ночами по открытой местности к своим пробирались. Ну а где лес большой, там и днем шли. Немецкие самолеты, как коршуны, ширяют, а нас им не видать, вспоминал отец. Чем питались? А чем придется – и ягодами, и травой, и грибами (если опенок, он и сырой съедобен, сыроежка - тоже, только горьковатая). А однажды нам, говорит, подфартило. Выходим как-то из леса, а впереди луговой перешеек и снова лес. А на опушке того леса пасека видна, и там немцы мед качают. Ну мы туда всем гамузом как навалились, немцы, кто жив остался, на машину и – деру! А навстречу нам старичок-пчеловод, щупленький такой и весь белый - и рубашка, и штаны белые, и борода седая-седая. Стоит и упрашивает: «Сынки! Что съедите, съешьте, а все остальное с собой заберите, чтоб супостату ничего не досталось, А пчелки не погибнут, они в лес улетят и как-никак в дуплах перезимуют. Только вы с медком-то осторожны будьте. Ешьте понемногу, больше в котелки кладите. Он вам потом пригодится». Ну да разве наш брат послушается доброго совета?! Много тогда потом в лесу за жадность свою жизнью поплатились. А с нашего взвода, не без гордости сообщал отец, - ни один! Он, как еще по отцу и деду пчеловод потомственный, всем во взводе всё как есть доходчиво про пользу и коварство меда рассказал. Каждому по котелку сотов наломал, а еще на весь взвод вещмешок брезентовый этими сотами заполнил. Так что мы, считай, целую неделю горюшка не знали, тем медком дедовым помаленечку питаясь, не без основания гордился отец.
И вот что еще отцу, а с его слов и мне в душу до конца дней наших с ним запало. Идут они после очередной стычки с врагом, а на обочине дороги сидит молодой лейтенантик с оторванной и висящей на кромке кожи челюстью и мычит: «Застрелите, братцы!» А у кого рука поднимется?! То-то и оно! Идут и все отворачиваются. А он-то молодой-молодой, глаза у него жалобные-жалобные, тоскливые-тоскливые!.. И лейтенантик тот тоже не раз снился отцу, а что поделать тогда он мог? Хотя и знал: следом за ними немцы гонятся…
Вот кто-то сказал: война по-настоящему только тогда заканчивается, когда последний ее участник к праотцам уйдет. А я, сын и четырежды племянник дядьев-фронтовиков, так считаю: та страшная война тогда закончится, когда не только сами фронтовики и их вдовы и жены скончаются, но и мы, дети фронтовиков, с тяжелым грузом переданных ими нам воспоминаний о той войне в могилу сойдем…
Так вот и выбирались они, днем – лесом, ночью перелесками из Брянских лесов ко всё отодвигавшемуся и отодвигавшемуся фронту – голодные и на пределе сил. И вот ночью вышли из леса, впереди – балка. Здесь мы, а по ту сторону немцы. Командиры в палатке собрались, по карте с фонариком сверяются. А командовал ими тогда генерал Умрилов, рассказывал отец. Боевой был генерал и обходительный с солдатами. Как Черняховский! (Вот у кого - Жуков, у кого - Конев или Рокоссовский, а отец мой боготворил Черняховского, которого, будучи связистом-шестовиком, не раз в деле на передовой видел). Вот они рассмотрели все по картам-то и команду дают: «Вперед!» А я не сказал: балка та село надвое разделяла, как вот у нас Сосновый Солонец. Ну а как скомандовали, мы, какое там цепями – всей гурьбой многотысячной хлынули. У нас тогда и танки откуда-то взялись. Слили они горючее в три машины, и те с нами в атаку пошли. Но толку-то? Пока они спускались по склону да наверх поднимались по балке-то, мы уже хлыном всю немецкую оборону прорвали. Чего там прорвали – всю как есть смяли! А потом к своим верст десять, а то и все двенадцать – бегом! Там тоже немцы были, перед линией фронта-то, но они как разбежались что ли? И вот мы уже через наши окопы и траншеи прыг-прыг – и дома! Слава Тебе, Господи, прорвались! А сколько не прорвалось - погибло или в плен попало!..
- Ну а что потом было?- поинтересовался я у отца, к тому времени посмотревший фильм по сценарию Константина Симонова «Живые и мертвые», в финале которого выбравшихся из окружения красноармейцев разоружают, как врагов народа.
- А потом, говоришь, что было? – обрадованно спросил старый солдат, к его счастью, не смотревший тот фильм. – Все равно, что праздник! Первым делом - в баню! А рядом с баней жарилка была устроена. Жара там страшная, печки аж трескаются от накала. И во всю длину над ними деревянные шесты. Разделся донага и всё обмундирование на них развешиваешь. А вши на обмундировании-то кишмя кишат, кишмя кишат. И вот они на таком жару лопаться начинают, как будто стрельба из ППШ поднялась. Только тихая, конечно: треск, треск, треск! И на пол или прямо на каменку сваливаются.
А нас в баню, да в парную! Вот сколько я до войны в банях мылся-парился, а ту фронтовую на всю жизнь запомнил. Только вот жалко вволю понежиться там не удалось, другим тоже не терпелось в баньку-то попасть…
А потом в столовую. По миске каши-то мы мигом ухмыстнули, а добавки - нет! Вам, оголодавшим, мол, помногу нельзя. И каждое утро - саносмотр. У кого хоть у одного вошку найдут – всем взводом снова в баню. И так, считай, всю неделю.
Ну а как от вшей очистили и немножко откормили нас, тут опять заваруха: немец теперь уж аж на Москву попёр. Ну нас сразу же опять на передовую. Только что вот недельку и пожировали…
- А особисты вас разве не шерстили?
- Сынок! А чего меня или кого другого шерстить?! Чего нас проверять, если мы все друг дружку знали все это время. Офицеров допрашивали, наверно. Особенно тех, кто в пути прибился к нам. Ну это и правильно: если ты начальник, то и отвечай! А то: как командовать, так мастера, а отвечать – Ванька…
Это все – тягостные воспоминания. Чаще и охотнее вспоминал отец про то, как под Москвой «немцу перцу дали», а потом на Курской дуге головомойку устроили. А там так называемая операция «Багратион», про название которой ефрейтор Мухортов слыхом не слыхивал, но в которой с первого и до последнего дня ее участвовал. А напоследок – битва за Кенигсберг и под самый уже занавес («считай, к шапочному разбору», по его словам, прибыли туда) – взятие Берлина. И свидетельство всему – две серебряные медали «За отвагу» и две бронзовые с портретом Сталина «За взятие…» и «За победу…». Да еще десятка три Благодарностей Верховного главнокомандующего за участие в наиболее значимых сражениях этой великой войны. По-моему, начиная с Курской битвы, отец присылал их домой чуть ли не ежемесячно (сначала – картонные, а с конца 44-го – на ватмане, но уже цветные). Так же, как и медали, они потом, в годы беспамятства, на ребячьи нужды по равнодушию к ним родителей наших ушли. Стыдно признаться на старости лет: чтоб в «дурака» и в «двадцать одно», то бишь в «очко» резаться, мы игральные карты из них делали. Такое вот беспамятство…
… Когда в кругу односельчан, по большей части фронтовиков, отец рассказывал о тягостных днях отступления и выхода из окружения в Брянских лесах, то всегда заканчивал на мажорной ноте такими вот словами:
- Зато потом с ним (с немцем то есть) сполна рассчитались!..
Этот материал был написан лет двадцать тому назад. С того времени в Аскулах не осталось ни одного фронтовика. Да и в таком «перспективном» селе, как Сосновый Солонец, их - раз-два и обчелся. Да и то сказать: последний год призыва был 1927-й. Это значит, что тем, кто попал на фронт в 45-м, ныне уже под девяносто. Возраст для селянина, ого-го, какой запредельный…