Было это в самом начале шестидесятых годов. Тогда я брал материал в районную газету у знатного комбайнера. В Отечественную - танкист, имел много боевых наград. Ему было, что рассказать, так что знатная у меня тогда очерковая зарисовочка в номер ко Дню Победы получилась. Взяв материал, собрался уже уходить, но (ох уж, эти хлебосольные селянки того времени: разве выпустят они из дома пришлого человека, не покормив его?!) по настоянию хозяйки вместе с хозяином (категорично и беспрекословно!) за стол был усажен.
Когда перед щами по первой приняли, он разоткровенничался:
- Я тебе, сынок, про такое расскажу – только это у тебя ни одна газета не напечатает! Но ты пока уши-то не развешивай, а щи поспорее ухлобыстывай. Она у меня мастерица их варить, ей бы на фронте на генералов готовить – вся грудь бы в медалях была! – подковырнул он рядом стоящую хозяйку. И указание ей дал: «А ты пока нашу семейную фотографию принеси, пусть товарищ посмотрит, чем мы с тобой по ночам занимались».
Хозяйка вспыхнула, хотела что-то сказать, но смолчала и этак вальяжно-вальяжно, как то русской красавице положено, даже если она и в годах уже, в переднюю проследовала. А он тем временем разбахвалился: вот-де сколько раз и из пушек, и фаустники его подбивали, а он жив- здоров остался. А вот, как с войны пришел да на этой пиле женился …
Тут по-славянски широкобедрая супруга его с грудями, на которые, по словам Некрасова, как на стул, хоть дитятю сажай, - тут гостеприимная хозяюшка возроптала:
- Ну уж, и «пила»! Тебе бы вон на Катьке (такой-то) жениться, узнал бы, какие пилы-то есть!
Пропустив это замечание супруги мимо ушей, говорливый хозяин продолжал:
- … Как вот на этой пиле женился, гляди-ка, какая куча детей народилась. Которые тут мои, которые, может, нет, это ей лучше знать, а я всех за своих признаю! – при этом зримо-зримо заметно было: по привычке поддразнивает он свою, по всему было видно, любимую и благоверную супругу-то. А та, хоть, наверное, наслышалась уже таких подколок, но все равно оправдываться при чужом человеке по женскому существу своему принялась:
- Не его?! А в кого же, мамоньки мои, они длинноносые-то такие, когда едят, носами аж в ложку тычутся? А уши у них по груздю, не меньше – это в кого?!
Нет уж, по-серьезному заводить русскую селянку - себе дороже (в этом я потом не раз убеждался, особенно, когда сам женился!). А посему наш златоуст чуру запросил:
- Эка, ты разошлась! А еще, говорит, не пила. Пошутить уже нельзя, тем более слово в преку сказать! – но все же не удержался и с притворно скорбной миной съязвил безмолвно: вот-де что ему претерпевать приходится.
- А ты не задирайся! Неужели тебе не совестно будет, если чужой человек что худое про меня подумает? – проникновенно промолвила эта, по всему было видно, добрейшей души человек и по сю пору по-девичьи влюбленная в своего фанфарона-муженька, подкладывая нам в тарелки копченого сальца. – А ты товарищу про какой-то случай хотел рассказать, а сам ни тпру, ни ну!
Хозяин сразу посерьезнел:
- А случай такой: как вспомню – мороз по коже. Ты Брежнева-то вчера видел, как он награды вручал? Это по телевизору, а я его почти, как вот тебя, перед собой видел. Он тогда в нашей армии полковником был и по политической части служил.
- Ты сам-то закусывай, а то развезет, и не доскажешь товарищу,- вмешалась хозяйка и сказала это так задушевно и так любяще, чуть ли не по-матерински заботливо.
- Ничего не развезет! Я уже к точке приближаюсь. Вот оно как тогда было. Наш взвод с придачей пехоты и разведчиков на разведку боем направили.
Со слов фронтовиков, поясню не сведующим: это самый неблагодарный для его участников вид боя. Потому что перед ними командованием такая задача поставлена: не оборону противника прорвать, а как можно больше шума перед намечающимся наступлением наделать, как можно больше на себя огня вызвать и тем самым огневые точки противника выявить.
- И вот я на всей скорости мчу на своей тридцатьчетверке через передовую. Гляжу: прямо перед танком какая-то фигура замаячила, Н у я на тормоз сразу же и аж взмок: я, оказывается, полковника чуть-чуть не задавил! Ну а тут солдаты то ли из окопа, то ли из землянки выскакивают, матерятся почем зря: что это, мол, танкисты совсем оборзели. Из окопа помочиться не моги вылезть, того и гляди задавят. Ну ты знаешь эту пехоту, как они к нам, ко всем технарям относятся…
Тут уж и меня, как бывшего командира стрелкового взвода, заело:
- А куда вы в своем железном ящике без пехоты-то? До первого фаустника! Если, конечно, хотя бы одного пехотинца на броне нет и фаустника, этого змея подколодного, смазать из автомата некому.
- Это ты прав, сынок! – сразу же согласился со мной бывший командир танка и миролюбиво предложил: Ну, давай за Победу! – и тут же опять спохватился: А отец-то у тебя воевал?
- А как же! – говорю. – И отец, и четыре родных дяди, трое с ранами в костях и на теле и с орденами и боевыми (серебряными) медалями на груди возвратились, а один, дядя Ваня, там остался.
Вот сколько раз с начала шестидесятых и по конец восьмидесятых ни брал бы материал в газету на военно-патриотическую тему, столько раз как бы на засыпку получал от фронтовиков этот же вопрос про отца. А как отвечу на него, ко мне сразу же отношение другое появлялось, и мои собеседники, по-мужицки скрытные, после этого «грудь на распашку» становились, совершенно верно полагая, сын фронтовика – стало быть, свой. И если ли он, собеседник мой, что-то и не так скажет («ляпнет»), так свой-то все, как надо поправит и как надо напишет. А про остальное, что, как на духу говорилось, он это как бы мимо ушей пропустит.
Выпили, сальцом соленым закусили, и мой собеседник продолжил свой рассказ:
- Ну солдаты повыскакивали и в окоп того полковника хотят обратно, а он ни в какую. Видать, пьянехонек был. У офицеров это нередко так бывало: «война все спишет»! Ну а я только свернул - и прямиком на немца. Ну те как заслышали и стрельбу подняли: думают, наступление началось. А как с задания-то вернулся, слава Богу, никого не подшибли, мне и говорят: «Ну, парень, ты, видать, в рубашке родился! Ты же, дурная твоя голова, комиссара чуть не задавил. Как пить дать, под трибунал бы угодил. Да и солдаты тебе горяченьких ввалили бы!» А что? И ввалили бы! В нашей армии его уважали. Есть вон ведь, хоть и комиссар, а к нему не подступись. А про этого говорили: командиры знай себе командуют, а он рюмашечку примет и - айда на передовую. Сидит в землянке с солдатами и анекдоты травит. А солдаты: «Нам бы в баньку!». Будет вам баня, говорит. И смеется: «Если только немцы меня не опередят и головомойку вам не устроят. Устоите?» - «Устоим! – отвечают. «Вот и ладушки. А насчет баньки я распоряжусь». И точно! Такую баню сварганили – целыми взводами на помывку запускали. Слово держал свое, а таких солдаты уважали. Ну давай по последней – на посошок. А то вон мой комиссар уже коситься на нас начинает!
-Так уж и коситься! – отпарировала «комиссар», - Как какой гость, он сразу же позорить меня принимается!
А у хозяина осечка вышла: за разговором-то мы уже перед этим всю бутылку выхлестали. Смутился. А хозяйка посмотрела-посмотрела на нас этак по-матерински сожалеюще, сходила на кухню, куда-то там слазила и самоотверженно перед нами полбутылки уже водочки поставила. Причем с напутствием: «Только закусывайте крепче!»
Вот уж воистину «Есть женщины в русских селеньях!..»
А напоследок вот что. Состоялось это у нас с ним в начале шестидесятых, когда Брежнев был вторым человеком при Хрущеве. Вторым секретарём ЦК и Председателем Президиума, но скромным-скромным. А вот поведал ли бы мне про тот случай мой собеседник лет через двадцать, когда тот лихой полковник маршалом стал и всю грудь орденами себе завесил?..