Вот, почитай, поголовно нехристи были мои земляки в годы советской власти. Чтоб лоб перекрестить или попоститься - куда там! А вот поди ж ты: Пасхальное, а тем более Прощеное воскресенье ни за что, бывало, не пропустят.
Ныне уже покойная односельчанка наша Маруська П - ва (Ну это для матрон аскульскихних – Маруська--то, а кое для кого: и Машенька, и Марусенька!), помню, как-то принародно признавалась: "Ох, бабыньки, и нахристосовалась я на Пасху-то с вашими мужьями, аж губыньки все пораспухли!". А семь недель назад она так же вот нарочито развязно другой глагол употребляла: «Напрощалась!». Надо ли говорить, какими сердечными взглядами одаривали эту похвальбушку те самые бабыньки, которых она поддразнивала? Язык не поворачивается осудить эту злосчастную женщину – Марию Трофимовну (старчески умудрённый, в отличие от моих тогдашних злословных землячек назову именно так эту замечательную труженицу и любящую дочь, что до последнего часа не оставляла умиравшую, видимо, от рака свою мать), - так же вот, как и остальных молодых вдов и невостребованных невест, чьи мужья и женихи не возвратились с войны.
Да, что любили, то любили христосоваться-то с молодыми бабенками и красными девицами наши аскульские мужики! А уж прощено-воскресный обряд особенно. Особенно-то, может, потому, что христосоваться утром да днем приходилось. А "прощаться" в последнее Масленое воскресенье, как правило, уже под вечер, затемно, а то и впотьмах ладилось...
Ну парни, они как есть торопыги. Сграбастал - чмок-чмок! И готово... После чего красной девице только и остается, что, как курице после лихого петушиного налета, встряхнуться да полушалок поправлять.
А наш герой, о котором мне сейчас вот вспоминается, перед началом обряда-то этак душевно-душевно у молодой да видной девки обязательно поинтересуется: мол, а много ли понагрешила ты, девонька? Та, бывало, аж вспыхнет вся, на щечках румянец заиграет: "А тебе, дядя, к чему знать это?" А он, крутые плечи ее крепко-крепко держучи и в прекрасные очи глядючи, нехитрую мыслишку её с них как бы считывает: "Так, мол, я тебе и призналась!"
Ну а он свою линию гнет. Доходчиво-доходчиво (тот еще баюн был!) разъясняет ей, насторожившейся и всем своим молодым телом напрягшейся: ну как же, мол, девонька? Ежели мало, то и прощеный поцелуй будет так себе: в щечку – чмок, и вся недолга. А вот, ежели много понагрешила, то тут щечкой-то не отделаешься. Придется в губки тебя, сердешную, целовать-то! Да еще, может, одним-то разом и не обойдешься… Уж "прощать", так "прощать"!
Ну девица та, к великому удовольствию того дяди, такая откровенная да правдивая оказалась, чуть ли не во всех прегрешениях взяла да и покаялась ему! И как в прошлое воскресенье около его дома под самыми окнами громко-громко «чихнула», чтоб он выглянул (Тогда ведь на селе нравы простые были), и как однажды на соломенную подстилку в рыдване ему целую горсть репьев подложила – долго, поди, тем вечером у него задница-то чесалась? Не утаила даже и то, как евонной супружнице поспособствовала, чтоб у нее раньше времени молоко в колодце скисло. А то больно уж строго за мужем стала надзирать – вот тебе, злоязычница да зоркоглазица!..
Так что долгонько в тот вечер пришлось женушке того "прощальника" к ужину-то дожидаться... И то сказать: аскульские мужики - люди сурьезные. За что, бывало, возьмутся - так обязательно до конца доведут!