И врач, и няня

В прежние времена да и поныне печь да баня были самыми лучшими лечебными средствами на селе и в рабочей слободе. В народе их даже в рифму хвалили-одобряли:

"Печь да банька - наши врач и нянька" (больничная сестра-нянечка).

«Баня да печь не дадут мужику раньше времени в могилу слечь».

??? Вот что о ней, о печи русской в народе говорится, вернее  -  говорилось:

"Печь нам мать родная" .

"На печи всё красное лето" .

"Словно у печки погрелся".

"Сижу у печи да слушаю умные речи".

Забыть ли сумерничанье в зимние вечера, когда, управившись по хозяйству, родственники и соседи собираются у подтопка-голландки? Детвора прямо на угольях или, зарыв в золу, печет луковицы (о, какое это лакомство было для нас в первые послевоенные годы!), а то и картофелины (далеко той, которую маманя в печи варит, до этой вот, прямо с угольев-то, обжигающей и пальцы, и губы!). А взрослые тем временем обсуждают "итоги дня" (благо, ни радио, ни "ящика" тогда еще не было на селе), а чаще всего ударялись в воспоминания: мужики - о войне, а бабы  о том, как в войну бедовали да жили-поживали.

А вот как про нее у замечательного русского поэта Анатолия Брагина:

Она пол-избы занимала,

Мешала как будто,

А все ж -

Залезешь на печку, бывало,

И рад, что на свете живешь.

Случалось ли:

Мать отругала,

Друзья ли побили - молчок.

Залезишь на печку бывало,

И плачешь себе в кулачок.

Нам печка похлебку варила,

Душистые хлебы пекла,

От разных болезней лечила,

Старалась, как только могла.

Не жалко мне детства нисколько,

Хорошего мало ушло.

Тоскую о печке, и только,

Как вспомню -

Так станет тепло.

"И плачешь себе в кулачок"... Думаю, каждому это знакомо - пожалеть себя со слезьми на детских очах в укромном местечке. Никто-то тебя, бедолаженьку, не любит - ни маманя, ни бабаня, только знай ругаются да придираются. А маманька, так та чуть что и за плетку или за ремень хватается. А друзья-товарищи - сообщники игрищ и набегов на сады и бахчи - вон как только что нос тебе расквасили. Правда, ты и сам-то хорош - вон какой синяк позавчера Саньке припаял... И носом шмыг-шмыг, и с глазынек не шибко чистой после улицы рученькой  слезинки по обиженно-надутому личику размажешь, как маслице по блину....

Но вот до тебя на печь доносятся, как дуновение ласкового весеннего ветерка, бабанины медвяно-сладкие слова: "А кто это у нас на печи носом шмыгает? А кто это у нас надулся, как мышь на крупу? А кому это я кулаженьки миску скленную налила и два куска пирога с черемушкой на стол положила? А он, лентяюшка-лежебоченька, лежит и не чешется".

Господи, она не успела еще и договорить, а ты, будто вихрем сорванный с печи, уже сидишь за столом. И глазыньки твои мигом высохли. И на душе у тебя, будто пасхальное утро, когда солнышко так радостно-радостно играет, лаская тебя своим лучами.

Нет, оказывается, не так уж и плоха твоя жизнь. Не так уж она беспросветна, особенно когда бабаня тебя еще и по головке погладит, ласково приговаривая: "Ешь, ешь, внучек, я еще тебе подолью". А тут уже и в окошко стучат твои другари – и обидчики, и обиженные: "Ты чего там телишься, мы уже фигуры (городошные) расставили!".

А это вот молодым доброе пожеланьице (предостереженьице): "Корми деда-бабку на печи: сам (сама) там будешь".

"У них и печки, и лавочки, все вместе" - о дружной семье.

"Придет счастье и с печи сгонит". Что верно, то верно! Бывало, на улице холодно-холодно, а на печке-то тепло-тепло. Но вот другари в окно стучатся: "Толян, выходи! Пойдем на Бобыльскую (гору) на лыжах кататься!" Ну ни зов ли это счастья-радости?! Будто снеговой (большой и широкой) лопатой тебя с печки-то сбрасывают. Мигом впрыгиваешь в валенки, облачаешься в фуфайчонку, на ходу в сенях и шапку уже напяливаешь. Это ли не счастье, это ли не радость - двести с лишним метров спуска с крутой горы?! От встречного ветра у тебя аж дух захватывает. А под конец спуска такая скорость набирается-развивается, что он, ветер встречный, аж тормозить тебя начинает!

А возвращаешься домой и сразу опять же на печь.

"За печной трубой и климат другой" - соседка бабушка Параня это оченно верно заметила.

Бывало, прибежишь в избу с зимних забав-игрищ до того продрогший, что и слово "бабаня" из занемевших уст не выговаривается. А бабаня быстренько-быстренько разденет тебя (самому-то скрюченными пальцами даже пуговицы на фуфаечке расстегнуть не получается) и на печь тебя отправит со всенепременным наказом: "Пятки грей!".  Легко сказать: грей - печь-то под войлоком огненная. Но бабаня, человек довольно недоверчивый, обязательно проследит: греешь или так лежишь, ну то бишь не лечишься.

Тогда-то я это чуть ли не прихотью бабаниной считал - теперь же понимаю: мудро она поступала. Кровь где больше всего остужается? В конечностях, главным образом, в ступнях! Вот в пятках-то, как в титане, ее прогрел - вверх-то она горяченькая бежит и всяческие микробы простудные, как весенний ручей всяческую шелуху зимнюю, смывает.

Погреешься вот так вот часок-другой, потом ужинать позовут. Так что назавтра ты с полным правом опять можешь на улицу отпрашиваться - на игрища и забавы.

Я вот жалел своих внуков-горожан, что не было у них наших игрищ и забав. Многочасовых! Уроки сделал - и на улицу дотемна. Пока на ужин не начнут нас, как гусей, скликать. А до школы, до учебы - так ведь и весь день на улице (только - как сейчас бы сказали: с перерывом на обед).

А ныне: выбегут на полчасика, около подъезда, а то и в самом подъезде поотираются - и восвояси, к "ящику" присаживаются. Какое в таком разе здоровье будет? Вот и получается: к службе в Армии, говорят, только каждый десятый ныне годен. Как есть дохляки. Замореные? Да нет! Посадить бы их на наши тогдашние харчи-рационы. Зимой-то еще посытнее было, а вот летом - картошка да овощи (а они когда еще пойдут - свежие-то!).  По мясцу же аж до Кузьминок да зимней Матрены (14 и 22 ноября) говей. Молочко? Да не у всех оно было. На зиму корове не менее десяти возов сена надо - не каждой вдове это по силам и средствам. Да у кого и корова была - молочко-то больше на продажу шло (да на налог), Сахарок, пшенцо, мучку на что-то надо покупать? Не говоря уж об одежке-обувке...

Печь с ее "Пятки, пятки грей!" - это еще что! А вот когда простудишься и тебя "на пар посадят" -  это воистину мука мученическая. Оно и просто так-то недвижимо полчаса сидеть - испытание еще то! А тебя посадят над парящим чугуном картошки и одеялами и всяким тряпьем накроют-укутают. А потом тепленького-тепленького и, как только что родившийся цыпленок, мокренького опять же на печь спровадят. Долечиваться. Там, бывало, и заснешь. А что, плохо ли? Через стенку вьюга беснуется. А тебе на теплой-теплой подстилке печной не вольготно ли?

Жена моя хоть и исконная горожанка, но на городской окраине у них те же способы лечения практиковали. А потому однажды она тоже, как и бабаня в былые времена, вздумала меня над кастрюлей горячей картошки (и тоже укутавшись!) "подышать". Хоть тогда я и весьма-весьма положительно относился к молодой супруге, все же напрочь отказался от такой процедуры. Категорически! Не по мне она. Так же вот, как малиной и медком лечиться. Конечно, кто откажется посластенничать? Особенно в те времена, когда сахарок-то (комовой) щипчиками для чаевничания крошили. Но чтобы целых полдня после этого в постели, как мокрой лягушке, лежать?! Упаси Бог! Вот теще моей, той такое лечение как раз. Флегматичная: как, бывало, возляжет, так за полдня и на другой бок не перевернется. Что такой-то вот  было малиной с медом не лечиться?

Ну а самое-то, самое лечебно-профилактическое средство на Руси - это, конечно, баня. От всех болезней-болестей к ней прибегали: и от простуды, и от ломоты, и от прострела (радикулита) и, почитай, от всех других недомоганий ею лечились (только что вот от нежеательной беременности да от близорукости-дальнозоркости не пользовала). И самое последнее средство для сильно болящего было - это  в баньке его зимой попарить. Не помогло, не попользовало - стало быть, уже не жилец...

Вот все расписывают греческие да римские термы. Ну это -  где на мраморных полах да в мраморных купелях философы-любомудры да риторы-краснобаи юных отроков поучали и научали, экзестенциально-трансцендентальные разговоры с ними разговаривая и без зазрения совести похотливо на их пухлые задочки  взирая. Вот это-де культура. А русские бани - это сплошное варварство и даже осужденное церковью флагелланство. Это-де даже представить мучительно и тягостно: как эти варвары не только сами себя, но и других березовыми прутьями истязают! И даже женщин не щадят. Больше того, эти варварки-славянки сами с охотой этому предаются. Даже визжат при этом, стонут, но тем не менее закоренелые в этом пороке (флагелланстве) требуют: "Еще, еще! Сильнее, сильнее!"

Эх, и любил я в отрочестве и в юности "пофлагелланствовать"-то, "поистязать" себя на полке веничком! Хошь березовым, хошь дубовым (этот на любителя!). Обычно шли мы "наперед", то бишь первыми с дедушкой Петяней Гудалиным, а потом и с дядей Мишей Подлипновым. Вот мастаки и охотники париться были! И тот, и другой в неимоверной жаре на полке жагрились в шапках и в рукавицах. Иначе ни голова, ни руки такой крутой пар (чуть ли не стоградусный!) не выдерживали. Дело в том, что и у того, и у другого фронтовые косточки не то, что побаливали, а ломили (дедушка Петя в Первую мировую с германцем воевал, а дядя Миша с немцем - в Отечественную, в окопах-то, ого-го, как позастужались!).

Баня ко всему прочему наряду с "помочью" (это когда коллективно-соборно, в сообществе соседей, родни и друзей ставят дом, баню, мечут стог сена, рубят капусту, моют избы перед Рождеством и Пасхой), - наряду с "помочью" баня тоже сплачивала, роднила людей. Обычно одна баня у нас в селе обслуживала три-четыре соседских семьи (хоть и хотелось бы, но не каждому удавалось иметь ее: то колодца в огороде нет, то поставить ее неподсильно было). Поэтому топление бани это был как бы ритуал - приятный-приятный. Кто дрова рубит и носит, кто воду в котлы, в баки и бочки заливает, кто топит, кто щелок готовит - всем дело находится. Не шибко трудоемкое, но радостное.

Не менее радостный ритуал - послебанное чаепитие. Вы вот на себе проверьте: много чашек-стаканов чая вы в одиночку выпьете-выхлебаете? А вот соборно, за общим разговором да глядючи друг на друга (пример-то заразителен!) - не поверите: "чаелюбивые" да болтливые бабенки-соседки наши по двадцать стаканов каждая выдувала! По два-три раза матушка, бывало, полуведерный самовар "ставила" (по новой разжигала). А чего хитрого-то? Пока друг дружкины меды да варенья-толченья не испробуют - эти двадцать стаканов-то, как в рыхлый снег, уходят.

Четверть века тому назад по кончине отца  вступил я в законное владение родительской усадьбой. Перво-наперво вместо полуразрушенной соорудил новую баньку. И старался, чтоб "клиентки" родительские (и тетя Дуняша, и тетя Фиона, и тетя Поля) по возможности не заметили смену хозяина. Почти каждую субботу (за исключением двунадесятых и великих праздников!) приглашал их в баньку.

Несколько лет тому назад, когда последняя из моих "клиенток" тетя Дуняша скончалась, невестка ее Анна Кривова, что ныне с мужем в Сосновом Солонце проживает, поведала мне:

- Тебе не икалось по вечерам последние годы, как мы ее из Аскул-то к себе в Сосново взяли? Она же постоянно вспоминала, как, бывало, по субботам твоя жена Рая всех троих вымоет в бане, а ты их по домам разводил. Ведет, говорит, меня тихонько-тихонько и еще приговаривает: "Не спеши, тетя Дуняша, куда нам торопиться?" А какое там "не спеши" - еле ноги передвигаю. Доведет, чаем напоит и в кровать уложит. Дай Бог ему доброго здоровья!

И дает ведь! Никогда не думал, что, к 37 годам два инфаркта имея, восьмой десяток разменивать буду…