Как в старину конокрадов уму-разуму учили

Да, многое дала советская власть народу (по мере внедрения нашенского  доморощенного капитализма это становится все нагляднее и очевиднее), но и этого вот, как говорится, у нее не отнимешь: с первых лет коллективизации постоянный и неуклонный рост воровства на селе. А чего бы вы хотели?! Ведь «всё вокруг колхозное, всё вокруг твое»! Да и в городе неспроста же родилась эта частушечка:

Стащи хоть лампочку, хоть гвоздь:

Ты здесь хозяин, а не гость!

Здесь – это на заводе, на фабрике да хоть в захудаленькой конторе.

Богат и обширен «Толковый словарь живого великорусского языка» Владимира Даля, а  попробуйте-ка найти там такое вот довольно распространённое у нас словечко, как несун. Слабо? То-то и оно! Есть там несень – ребёнок, который привык всегда быть на руках, есть и несучка (по-теперешнему – несушка) – ноская курица, а вот несуна нет. Появилось оно в русском языке только в советское время. Согласно словарю С.И.Ожегова, так называют «того, кто незаконно уносит что-нибудь с производства, с работы». Обратите внимание: это не вор, не жулик, не расхититель. Если это слово произносилось с трибуны или значилось в фельетоне, ему придавалось осудительное значение. А вот в обыденной жизни оно сильно отдавало снисходительностью, нейтральностью и даже  неосудительностью. Это в том случае, если нес-то в семью, особенно многодетную и бедствующую, а не на пропой. Вот он – нежелательный (как незаконный сынок!) росток социализма-то…    

Раньше, при «единоличестве» (так называлась на селе доколхозная жизнь), бабаня моя незабвенная Матрена Емельяновна рассказывала, на запоре держались только амбары с хлебом, которые ряд в ряд, так же, как и риги с овинами, стояли за околицей. В самом же селе в замках не нуждались – обходились щеколдами и крючками (это еще и я застал в военные и первые послевоенные годы). Если, скажем, дверь дома на крючке или на цепочке – стало быть, хозяева в отлучке. А амбары (но не риги!) запирались на замки потому, что в них могли проникнуть странние.  А своему, местному, чего в чужом амбаре делать, если после столыпинской реформы и при НЭПе на еду своего хлеба хватало, а продать чужое жито хоть в своем селе, хоть на стороне было практически невозможно.

В скобках замечу: увы, при том же «единоличестве» пожары на селе частенько случались. И не только по неосторожности (а долго ли огню заняться: кругом солома, дерево да мусор?) – большей частью жгли друг дружку по злобе. Из черной зависти («А, разбогател, так твою мать, зазнаваться стал – вот я тебе «красного петуха» и подпущу!»). Жгли дома и дворы, но только не амбары и риги, потому что (и, видимо, не без умысла!) их ставили в одном месте, рядами, впритык. И зажги соседний, сгорит и твой или твоих родных и близких.

А воровство пошло после коллективизации, особенно в голодные 21-м и в 31 – 32-м годах. Когда появилась необходимость воровать колхозный хлеб, чтоб не умереть с голоду. Ну что было делать колхознице в войну, если на трудодень выдавали (как, например, моей двоюродной тетке  ударнице Варваре Павловне) по стакану проса (не пшена!)?! А потом уже и в привычку вошло, ведь (повторюсь) «всё вокруг мое».

Но я погрешил бы против совести, если бы сказал, что воровства на селе до колхозов вовсе не было. Было. Но не массовое, а только – конокрадство. И каралось оно, как например, в Аскулах, очень жестко.

Матушка моя рассказывала про случай, глубоко запавший ей в память. Ей, выражаясь современным языком, еще дошкольнице, довелось видеть самосуд над конокрадом Трофимом    П – вым. При огромном стечении народа на Лабазной площади (на той самой, на которой проводись сходы, решавшие мирские дела, и Всесамаролукские ярмарки дважды в год –  в начале зимы и по ранней весне) его били (почему-то) досками. Били сильно, но не до смерти. Матушке запомнилась такая деталь. Сначала на четвереньки, а потом и на ноги поднялся и на дрожмя дрожащих прилюдно  помочился прямо в штаны…

Долго ли жил после этого? Нет, конечно. Мстила ли родня его тем, кто исполнял наказание? Нет, конечно, с недоумением ответили мне: они же не по своей воле это делали – мир (то есть сход) приказал-наказал. Такие вот были нравы…

И, по-видимому, ещё издавна шли на самосуд не по злой воле. А по нужде. Ведь это сейчас в районе целый отряд милиционеров-полицейских. Тогда же на стан, то бишь на две, а то и три волости приходился становой пристав с парой урядников. А волости тогда большие были. Наша Богородская (Аскульская), например, которая Сосново-Солонецкой стала только в начале прошлого века, чуть ли не всю Самарскую Луку охватывала с уездным центром в Сызрани, а губернским - в Симбирске (это только при советской власти нас в Куйбышевскую область включили). Волостью управляло волостное правление во главе с волостным старшиной, в состав которого волостным сходом избирались представители от всех населённых пунктов волости, обычно сельские старосты. А в качестве  подьячих, ну то бишь мелких чиновников входили волостной писарь да земский еще, который на время замещал волостного старшину. Так что о раздутости управленческого аппарата тогда на селе говорить не приходилось.

А в уезде? Исправник (капитан-исправник)  и от силы четыре сотрудника. А в Сызранский уезд тогда входили не пять ли теперешних районов? Да что там уезд и волость – на всю Самару тогда, говорят, приходилось чуть более десятка полицейских. Да и губернская дума состояла всего из девяти человек – и как только бедные думцы непостоянного состава управлялись с губернскими делами? Так что моим землякам в ту пору своими силами поддерживать порядок на селе приходилось и подручными средствами жульё уму-разуму учить. Увы, увы, таким вот образом в силу необходимости « права человека» нарушая…

А в Сибири, по рассказу моего приятеля-сибиряка, цыгана-конокрада уму-разуму так учили:  прилюдно пороли плетью, Он орет от боли, а цыганы из его табора поодаль от правИла стоят и голосят. Но к месту правежа не допускаются. Зело таким вот образом проученному конокраду  подносят стакан водки, после чего его и весь табор выпроваживают из села с наказом-предупреждением, чтоб ноги его больше не было в наших места, а то…