С того света

Обмирание (то есть мнимая смерть или летаргический сон) — эта тема была одной из самых волнующих у моих земляков и часто присутствовала в их разговорах-воспоминаниях. Вот только три случая из жизни нашего села.

С песнопениями «Святый Боже...» и «Вечная память...», с надгробными рыданиями похоронная процессия дви­жется к сельскому кладбищу. И надо же такому случиться?! Оплакиваемый родными и близкими покойник вдруг оживает, приподнимается и, недоумен­но озираясь по сторонам, пытается сесть в гробу. Но усесться ему не удает­ся, потому как ошалевшие от страха носильщики выпускают гроб из рук и вместе с остальными бросаются наутек. Ну а покойник, конечно, за ними с кри­ком: «Постойте, постойте! Куда же вы?!»

Какое там «постойте»! Молодых верхом на лошади не догонишь, а ста­рушки, сказывали, те, как снопы, в придорожные канавы от разрыва серд­ца валились. Так что через три дня, недобрым словом поминая неудавшегося покойничка, к этому же кладбищу не­сли уже несколько гробов...

А вот не менее трагичная история. Возвращаются поздно вечером с покоса несколько мужиков и слышат: кто-то кричит с кладбища, только глухо-глу­хо, как из-под земли. Подходят ближе — голос из могилы. Похватали из кладбищенской сторожки заступы и ло­паты и скорехонько выкопали оттудова нынче днем похороненного молодого мужика.

- Ну вам, — говорит он своим спасителям, — спешить некуда, да и ус­тали вы после косьбы-то, а я к своим побегу — порадую их!

Ну и представьте себе такую кар­тину. Сидит осиротевшая семья за ужи­ном, все в горести, вспоминают покой­ного. А тут, откуда ни возьмись, он сам на пороге — с радостной улыбкой на лице! Ну все, конечно, в ужасе: «Свят, свят! Чур меня! Чур!». А мать как глянула на любимого сыночка в белом саване — так замерт­во под стол и повалилась...

Как потом горевали незадачливые спасители мнимого покойного! «Нам бы надо было самим наперед-то в дом зайти да предупредить родных-то, а мы не догадались», — сетовали они потом.

Так в уготованную сыну могилу че­рез три дня уложили его мать...

Сейчас эти истории со смертель­ным исходом кому-то могут показаться невероятными.  Конечно,  мол,  узреть «воскресшего» покойника — ситуация очень стрессовая, но не до такой же степени, чтоб при этом от разрыва сердца умирать, подумают они. И будут не правы: надо учитывать психологию людей того времени, для которых нечи­стая сила не каким-то мифом, а чем-то само собой разумеющимся, чуть ли не повседневным была.

А эта вот история произошла на глазах моей матушки. Прочищая ру­жье, парень, сын лесника, чей хутор стоял неподалёку от урочища «Дубрава», нечаянно выстрелил в свою сестру — подружку моей матери.

Ее в могилу опускать, а у нее румя­нец на щеках так и играет, так и игра­ет! Давайте, говорят, подождем, пусть еще в кладбищенской часовне полежит. Куда там! Положено на третий день хо­ронить — значит, так и надо! Мы что, нехристи, что ли? Так и не послуша­лись... А по селу разговоры пошли: «Живую схоронили! Живую схорони­ли!». Наутро разрыли могилу, а она, бедненькая, перевернулась в гробу, и руки все искусанные...

Этот трагический случай произвел на мою мать столь тягостное впечатле­ние, что она, вспоминая его, каждый раз слезно просила отца и нас с братом:

- Ради Христа, не зарывайте ме­ня глубоко! Так, лопаты на две-три - и хватит. Чтоб я, если что, сама вы­браться из могилы-то смогла...

Видимо, часто ей мерещилось это: проснуться в кромешной тьме и тесно­те гроба и мучительно долго задыхать­ся...

Да не одна матушка боялась этого. Вот что писал в своем завещании Николай Васильевич Гоголь:

«Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться... Будучи в жизни своей свидетелем многих печальных событий от нашей неразумной торопли­вости во всех делах, даже и в таком, как погребение, я возвещаю это здесь в самом начале моего завещания, в на­дежде, что, может быть, посмертный голос мой напомнит вообще об ос­мотрительности».

Увы, видимо, и на сей раз оказал­ся прав знаток русской души, в которой причудливо сочетаются неразумная спешка с беспечностью — наше пресло­вутое «авось»... Говорят, при перенесе­нии праха великого писателя обнару­жилось: покойник-то ничком лежал! А посему у меня тоже заветная мечта есть: чтобы по смерти меня основатель­но покромсали патологоанатомы или - как их там называют. Уж лучше в гро­бу изрезанным лежать, нежели... Любому не доведись.