Обмирание (то есть мнимая смерть или летаргический сон) — эта тема была одной из самых волнующих у моих земляков и часто присутствовала в их разговорах-воспоминаниях. Вот только три случая из жизни нашего села.
С песнопениями «Святый Боже...» и «Вечная память...», с надгробными рыданиями похоронная процессия движется к сельскому кладбищу. И надо же такому случиться?! Оплакиваемый родными и близкими покойник вдруг оживает, приподнимается и, недоуменно озираясь по сторонам, пытается сесть в гробу. Но усесться ему не удается, потому как ошалевшие от страха носильщики выпускают гроб из рук и вместе с остальными бросаются наутек. Ну а покойник, конечно, за ними с криком: «Постойте, постойте! Куда же вы?!»
Какое там «постойте»! Молодых верхом на лошади не догонишь, а старушки, сказывали, те, как снопы, в придорожные канавы от разрыва сердца валились. Так что через три дня, недобрым словом поминая неудавшегося покойничка, к этому же кладбищу несли уже несколько гробов...
А вот не менее трагичная история. Возвращаются поздно вечером с покоса несколько мужиков и слышат: кто-то кричит с кладбища, только глухо-глухо, как из-под земли. Подходят ближе — голос из могилы. Похватали из кладбищенской сторожки заступы и лопаты и скорехонько выкопали оттудова нынче днем похороненного молодого мужика.
- Ну вам, — говорит он своим спасителям, — спешить некуда, да и устали вы после косьбы-то, а я к своим побегу — порадую их!
Ну и представьте себе такую картину. Сидит осиротевшая семья за ужином, все в горести, вспоминают покойного. А тут, откуда ни возьмись, он сам на пороге — с радостной улыбкой на лице! Ну все, конечно, в ужасе: «Свят, свят! Чур меня! Чур!». А мать как глянула на любимого сыночка в белом саване — так замертво под стол и повалилась...
Как потом горевали незадачливые спасители мнимого покойного! «Нам бы надо было самим наперед-то в дом зайти да предупредить родных-то, а мы не догадались», — сетовали они потом.
Так в уготованную сыну могилу через три дня уложили его мать...
Сейчас эти истории со смертельным исходом кому-то могут показаться невероятными. Конечно, мол, узреть «воскресшего» покойника — ситуация очень стрессовая, но не до такой же степени, чтоб при этом от разрыва сердца умирать, подумают они. И будут не правы: надо учитывать психологию людей того времени, для которых нечистая сила не каким-то мифом, а чем-то само собой разумеющимся, чуть ли не повседневным была.
А эта вот история произошла на глазах моей матушки. Прочищая ружье, парень, сын лесника, чей хутор стоял неподалёку от урочища «Дубрава», нечаянно выстрелил в свою сестру — подружку моей матери.
Ее в могилу опускать, а у нее румянец на щеках так и играет, так и играет! Давайте, говорят, подождем, пусть еще в кладбищенской часовне полежит. Куда там! Положено на третий день хоронить — значит, так и надо! Мы что, нехристи, что ли? Так и не послушались... А по селу разговоры пошли: «Живую схоронили! Живую схоронили!». Наутро разрыли могилу, а она, бедненькая, перевернулась в гробу, и руки все искусанные...
Этот трагический случай произвел на мою мать столь тягостное впечатление, что она, вспоминая его, каждый раз слезно просила отца и нас с братом:
- Ради Христа, не зарывайте меня глубоко! Так, лопаты на две-три - и хватит. Чтоб я, если что, сама выбраться из могилы-то смогла...
Видимо, часто ей мерещилось это: проснуться в кромешной тьме и тесноте гроба и мучительно долго задыхаться...
Да не одна матушка боялась этого. Вот что писал в своем завещании Николай Васильевич Гоголь:
«Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться... Будучи в жизни своей свидетелем многих печальных событий от нашей неразумной торопливости во всех делах, даже и в таком, как погребение, я возвещаю это здесь в самом начале моего завещания, в надежде, что, может быть, посмертный голос мой напомнит вообще об осмотрительности».
Увы, видимо, и на сей раз оказался прав знаток русской души, в которой причудливо сочетаются неразумная спешка с беспечностью — наше пресловутое «авось»... Говорят, при перенесении праха великого писателя обнаружилось: покойник-то ничком лежал! А посему у меня тоже заветная мечта есть: чтобы по смерти меня основательно покромсали патологоанатомы или - как их там называют. Уж лучше в гробу изрезанным лежать, нежели... Любому не доведись.